Они. Воспоминания о родителях

Как Мейбл обычно говорила мне, если я витала в облаках: “Проснись, детка!” С первого же Рождества на Семидесятой улице я поняла, что все мои мечты бесплотны – этот праздник для моих родителей был всего лишь очередным поводом поднять свой социальный статус, устроив блистательный прием. Наши рождественские вечеринки прославились, в частности, благодаря маминой уверенности, что все, кто переступает порог нашего дома, должны получить подарок. Поэтому начиная с 22 декабря мы с родителями усаживались за обеденный стол, на котором были разложены скромные подарки – елочные шары, которые мама покупала в Saks со скидкой, безделушки, которые доставались Алексу бесплатно в ювелирном или косметическом отделе журнала, – и ночи напролет заворачивали и надписывали их. Мама выступала главнокомандующим этого безумия, но сама ничего не писала, ссылаясь на поврежденную руку, и только диктовала нам:

– Бубусики, пишем: “Дорогая Джейн, с Рождеством. Татьяна и Алекс”. А теперь: “Дорогой Фернан, с наилучшими пожеланиями! ”

Мы с Алексом по необходимости переводили поздравления с французского на английский и засиживались над этими надписями за полночь, пока мама заворачивала подарки в золотую фольгу и перевязывала белыми атласными ленточками. (Она всю жизнь заворачивала рождественские подарки только так – за много лет у нее накопилось столько белых атласных ленточек и золотой фольги, что остатки их до сих пор хранятся у меня в шкафу.)

С 1940-х годов наши рождественские приемы прославились в городе, укрепляя репутацию Либерманов как самых милых и щедрых хозяев. Они, как это принято у русских, жили в постоянных долгах, пробавляясь на займах у Левалей или Грегори, счета от дантистов, врачей и плотников лежали неоплаченными, но мы клали под елку очаровательные подарки для восьмидесяти человек. Ближе к полуночи, когда наступало время distribution des cadeaux[129], как мы его называли, меня, как правило, отсылали в ванную быстро перезавернуть и надписать принесенный нам подарок, чтобы вручить его какому-нибудь нежданному гостю. Разительный контраст между доходами родителей и их щедростью вошел в предания, и их друзья даже изобрели для этого явления название: либерманщество.

К началу 1950-х по образцу рождественских вечеринок уже строились все празднества года и Семидесятая улица украсилась тремя мишленовскими звездочками на международной карте. За один вечер у Либерманов могли появиться: Юл Бриннер[130]¹, горячий мамин поклонник, который эмигрировал в США через Константинополь; Виола и Рэймонд Лоуи, промышленный дизайнер, который определял внешний вид Америки в середине века – от бутылок кока-колы до автомобилей; Чарльз Аддамс[131] и его утонченная жена-арфистка Дафна; писатели Джон и Джейн Гантеры, которые снимали на лето дом рядом с бывшим директором Музея современного искусства Альфредом Барром-младшим, и приятельствовали с ним (это знакомство очень пригодилось Алексу, когда он вернулся к карьере художника); напоминавшая птицу русская кутюрье Валентина, которая много лет жила в menage a trois со своим мужем Джорджем Шлее и его любовницей Гретой Гарбо; с 1950-х, когда клеймо коллаборационистки и любовницы Шпаца поблекло, там стала появляться Коко Шанель с жестким выражением лица и неизменной сигареткой “Голуаз” в презрительно сжатых губах. Когда в Нью-Йорк приезжали другие парижские знаменитости – Кристиан Диор, Жак Фат[132], Пьер Бальмен[133], Жан Дессе[134], – они обязательно заходили к нам. (Единственным исключением был величественный Кристобаль Баленсиага[135], который считал Либерманов парвеню и появлялся исключительно у злейшего врага Алекса – Дианы Бриланд из журнала Harper's Bazaar.) В этом списке недостает Марлен Дитрих, ближайшей маминой подруги в 1950-1960-х годах, которая намеренно появлялась у Либерманов в самой простой одежде – джинсах и водолазке или даже в белой форме медсестры, которую надевала, когда ехала гулять с внуками в Центральный парк.