Они. Воспоминания о родителях

Вы поднимались по первому пролету лестницы, ваша рука скользила по округлым белым лакированным перилам, и вы выходили на площадку, с которой можно было пойти направо – в просторную гостиную, или налево – в комнату, которая впоследствии стала библиотекой и кабинетом Алекса. Вход в гостиную имел полукруглую форму, и двери разъезжались, а не распахивались. Три больших окна выходили в сад, прозрачные газовые занавески пропускали солнечный свет. Слева от входа стоял уютный диванчик, обитый белым винилом, а в центре стены располагался камин, который часто разжигали зимой. (“Камин без дров что мужчина без эрекции”, – говорила мама.) Кресло XVIII века эпохи Людовика Χλζ которое когда-то стояло в папином кабинете в Париже, теперь располагалось между камином и окном. Книжные полки под окном были забиты книгами на французском (у всех у них были белые или бежевые обложки, как это принято во французском книгоиздательстве, – мама не позволяла приносить в эту комнату американские книги, потому что большинство из них разрушили бы бежево-белую цветовую гамму интерьера). В 1943 году справа от окна появился трехстворчатый экран работы Марселя Верте, на котором красовалась скудно одетая женщина в маминой шляпке. Большую часть правой стены занимала кушетка в китайском стиле, отделанная дамастом цвета слоновой кости, рядом с которой стояли два таких же шезлонга – этот гарнитур Уайли привезли из Пекина и подарили нам. Он служил маме превосходным фоном для портретов – она обожала фотографироваться. Подобно одалиске, она располагалась на этой кушетке, одетая в черный шелковый брючный костюм, увешанная бренчащими украшениями, и позировала фотографам, которые работали на Алекса: среди них были Хорст, Роулингс, Блюменфельд, Битон. На их портретах она представала то застенчивой и нежной, то льдисто-бесстрастной, то откровенно зловещей.

Через несколько лет после переезда на Семидесятую улицу на наших стенах стали тесниться работы современных художников. В 1943 году Алекс приобрел абстрактную работу “Волчица” малоизвестного художника по имени Джексон Поллок, написанную тушью и акварелью[124]. На благотворительном аукционе в аукционном доме “Кнодлер” он услышал, как публика высмеивает эту картину, пришел в ярость и тут же купил ее за 150 долларов. Начиная с 1947 года коллекция стала стремительно расти – мама с Алексом стали проводить часть лета во Франции, чтобы посмотреть французские модные показы, а потом – несколько недель в Италии. Именно тогда Алекс начал свой новый проект – фотосъемку мастерских всех крупнейших французских художников XX века (и самих художников, если они к тому моменту были живы). Большинство фотографий были опубликованы в Vogue, и со временем вышли в эпохальном труде, документирующем эпоху: “Художник в своей мастерской”.

Брак[125], Матисс, Пикассо, Джакометти[126], Вийон[127], Леже[128] были первыми из тех, кого запечатлел Алекс. Большинство из них дарили Алексу сувенир-другой в обмен на публикацию в журнале. (Леже, старый друг Генриетты Либерман, был особенно щедр: он предложил Алексу купить любую его черно-белую работу за 50 долларов и большой эскиз гуашью к “Большому параду” за 500.) Если художники были прижимисты – Матисс, например, или Пикассо, – Алексу обычно удавалось выманить у них что-нибудь за несколько сотен долларов. Поэтому к концу 1950-х стены в доме Либерманов были увешаны впечатляющей художественной коллекцией, по большей части состоящей из рисунков, – много лет спустя после маминой смерти Алекс выгодно их продал.

Но, несмотря на прекрасные картины, гостиную я любила меньше всего в доме. С ней у меня были связаны печальные воспоминания, относящиеся к первому году нашей жизни на Семидесятой улице. В начале декабря 1942-го, вскоре после переезда, я мечтала о нашем первом Рождестве в новом доме. Фантазия была такой же банальной, как обложки газет и журналов, которые ее питали, – я представляла, как иду по Пятой авеню с искусно завернутыми подарками для родителей, живописно раскладываю их под елкой и разжигаю в камине идеально горящий огонь. В канун Рождества, воображала я, милый князь Трубецкой привезет нам ужин – он разорился и едва сводил концы с концами, развозя блюда русской кухни: блины, например, или пожарские котлеты. (Он отличался такой же недальновидностью, как и мы: доставив еду, он садился пить чай, хотя всё это время его ждало такси, и таким образом полностью лишал себя заработка.) Мы сядем с подносами у пылающего камина, будем нежиться в тепле взаимной любви, по очереди открывать подарки и читать вслух Диккенса. (Как я представляла себе сочетание мамы и Диккенса – загадка.)