Онтологически человек

Он не знал, как это называется, то, чем лилась мелодия, знал только, что это нельзя принимать, нельзя слушать, нельзя впускать в себя. Так не может быть, не должно быть, так не бывает. Нельзя верить, что так бывает, потому что как тогда он был всю жизнь без этого? И как он будет без этого потом?

Пятна и полосы, взлеты, паденья,

Я могу ощутить то же, что и он —

О линиях этих, должно быть,

Мечтал создатель.

Голос пел о мире, в котором все хорошо, все имеет смысл, в котором невозможно ошибиться, и песня об этом немыслимом, непредставимом погнала его из-под крыши в ночь.

Он бежал, не разбирая дороги, пока не начал задыхаться и перед глазами не поплыли цветные пятна — но шум крови в ушах тоже не мог заглушить голоса.

Он споткнулся, упал, и из него хлынули слезы, как идет кровь или рвота. Это было недостойно, он не понимал, что с ним — будто все внутри вдруг превратилось в один сплошной кровоподтек. Это была слабость, и с этой проклятой слабостью ничего нельзя было поделать.

Все как всегда.

Когда он рисует на мостовой,

Начинается дождь,

Сменяются свет и тень...

«Хватит! — мысленно взмолился он. — Прекрати!»

Голос затих.

Дождь и правда пошел. Медленные редкие капли падали, ударяя по листьям. Можно было сделать вид, будто то, что на лице — это тоже дождь, а больше ничего не было, не было, не было.

 — Что я ни делаю — становится только хуже, — устало заключила Нимуэ. Она сидела на полу, скрестив ноги и обняв подушку. Вокруг затейливым лабиринтом до самого потолка вилась «Сибилла». Полотнища переливались, как северное сияние от прохладно-синего до мучительно-багрового. Желтого и зеленого почти не было, и то и дело рисунок пересекали черные полосы — там, где восприятие утыкалось в незаполненную или выгоревшую зону. Структура занимала все имеющееся пространство и выглядела довольно зловеще даже в записи.

Мирддин, сидевший на подоконнике, еще раз вгляделся.

 — У него немножко отошла заморозка, резко заболело все, о существовании чего он даже не подозревал, он испугался и быстренько запихнул все обратно под ковер. Тупик, однако.

Нимуэ потерла переносицу.

 — Это самая база. По ней отстраивается все остальное. Но у него самого внутри этого аккорда нет, а, когда я пытаюсь дать его снаружи, он закрывается.

Она со вздохом поднялась и взмахом погасила проекцию.

 — Мирддин, нам нужно отпустить его. Мы не можем ему помочь. Оставлять его так... будет жестоко. Я думала, что смогу включить его в экосистему, но... — она зябко повела плечами.

Прямого запрета проводить людей на Авалон не существовало. Но этим не злоупотребляли, и теперь было ясно, почему.

 — Да, — тяжело сказал Мирддин. — Ты права.

Ланс зашел в здание — сам собой зажегся свет — и вздрогнул. В углу комнаты, вытянув длинные ноги, сидел колдун. Ланс непроизвольно сжал рукоять ножа. Колдун не обратил на это никакого внимания.

 — От твоей унылой физиономии уже деревья вянут, — сообщил колдун. — Так что хватит тянуть кота за хвост. Напоминаю варианты — я могу вернуть тебя к твоим дорогим соплеменникам. Полагаю, они сейчас открывают для себя все прелести общинноплеменного строя. Пение хором у костра и жареную мамонтятину. Или я могу позаимствовать у тебя зубочистку и быстренько отправить тебя путями Единого, или куда там люди отправляются. Правда, это надо будет наружу выйти. А то кровищи будет, прибирайся тут потом... Так что давай решай. И быстро.

Как сговорились они, что ли...

 — Делай, что хочешь, — сказал Ланс. — Мне все равно.

Колдун побарабанил пальцами по подлокотнику. На лице его отразилось отвращение. Он поднялся, повернулся к окну и покачался с пятки на носок.

Ланс сидел, сгорбившись, и молча ждал, когда он уйдет.

 — Хорошо, — наконец, сказал колдун. — Я сегодня добрый. Вот тебе третий вариант.

Ланс поднял голову.

 — Я могу сделать так, что ты уснешь. Без памяти. Без сновидений. Без ничего. И будешь спать, покуда стоит Авалон.

 — И все пройдет?.. — медленно спросил Ланс.

 — Не навсегда. Но надолго. — Колдун ощерился. Зубы у него были белые и ровные. — Три дня тебе на размышление. Думай.

Ланс бесцельно брел среди бесконечных деревьев.

Ничего не видеть. Не слышать. Не видеть. Не чувствовать.

Это было бы почти хорошо. Почти.

Лучше всего остального.

Зачем быть, если ты ничего не можешь? Если ты никому не нужен?

Он вяло подумал, что надо так и сказать. Раньше он счел бы это позором, но теперь это было уже неважно. В этом выморочном мире невозможно было проиграть и невозможно выиграть. Не существовало ни позора, ни чести. Только глухая тоска, бессмысленная и беспросветная.

Он начал пробираться назад по распадку, но, наверное, свернул куда-то не туда.

Посреди леса открылся просвет, заросший травой. По нему, друг против друга, соблюдая расстояние, как поединщики, медленно кружили колдун и фея.