Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Кауфман хочет подчеркнуть именно безальтернативность этих «выборов», а потому он и его коллега Брайан Гудвин320 особенно стремятся развенчать яркий образ Матери-Природы как мастерового, занятого тем, что французы называют бриколажем (своей первоначальной популярностью этот образ обязан великим французским биологам Жаку Моно и Франсуа Жакобу). Термин стал известен благодаря антропологу Клоду Леви-Строссу321. Мастеровой или бриколер – это предприимчивый изготовитель различных приспособлений, «оппортунист»322, всегда готовый удовлетвориться посредственным решением, если оно достаточно дешево. Такой мастер довольно поверхностен. Два элемента классического дарвинизма, на которых сосредотачиваются Моно и Якоб, это, с одной стороны, случайность, а с другой – крайняя близорукость (или слепота) часовщика. Но – рассуждает Кауфман – «эволюция – не просто „пойманный на лету шанс“. Это не просто возня со случайностью, бриколажем, хитроумными приспособлениями. Это формирующийся порядок, обеспечиваемый и отлаживаемый отбором»323.

Значит ли это, что часовщик зряч? Разумеется, нет. Тогда что означают эти слова? Кауфман говорит, что существуют принципы порядка, которые определяют процесс проектирования и, таким образом, водят рукой мастера. Прекрасно. Даже слепой мастер совершит вынужденные ходы; это, так сказать, не бином Ньютона. Мастер, неспособный вычислить вынужденные ходы, не стоит ни гроша и ничего не спроектирует. Кауфман и его коллеги сделали ряд интересных открытий, но нападки на образ мастерового, мне кажется, безосновательны. «Мастеровой, – говорит Леви-Стросс, – готов руководствоваться природой материала, тогда как инженер хочет, чтобы материал был совершенно послушным, подобно столь любимому архитекторами Баухауса бетону». А потому в конечном счете мастер отнюдь не поверхностен: он уступает ограничениям, а не сражается с ними. Подлинно мудрый инженер работает не contra naturam, но secundum naturam.

Одно из достоинств критики Кауфмана заключается в том, что он привлекает внимание к недооцененной возможности, которую мы можем во всей полноте представить себе с помощью гипотетического примера из области инженерного искусства. Представим, что «Акмэ Хаммер Компани» узнает, что у новых молотков, производимых конкурентом, «Бульдог Хаммер Инкорпорейтед», пластиковые рукоятки с в точности тем же замысловатым узором разноцветных разводов, которым щеголяют новые молотки «Акмэ Дзета». «Воровство! – возопят их адвокаты. – Вы скопировали дизайн!» Может быть, но, с другой стороны, может быть, и нет. Может статься, что есть лишь один способ сделать хоть сколько-нибудь прочные пластиковые рукоятки – неким образом перемешать пластик, когда он застывает. В результате неизбежно возникает характерный узор из разводов. Было бы практически невозможно сделать пригодную к использованию пластиковую рукоятку для молотка без таких узоров, и с этим ограничением может в конечном счете столкнуться всякий, кто попытается сделать рукоятку молотка из пластика. Это могло бы без всякой гипотезы о «наследовании» или копировании объяснить сходство, которое в противном случае было бы подозрительным. Итак, может быть, работники «Бульдог Хаммер Инкорпорейтед» и в самом деле скопировали дизайн «Акмэ Хаммер Компани», но они бы в любом случае рано или поздно пришли к нему. Кауфман указывает, что, делая выводы о наследовании черт, биологи склонны упускать из виду такого рода возможность, и привлекает внимание ко множеству наглядных примеров из мира биологии, когда сходство признаков никак не было связано с наследственностью. (Наиболее яркие из обсуждаемых им случаев описаны в статье Тьюринга о математическом анализе создания пространственных структур в морфогенезе324.)

В мире, где у замысла нет закономерностей, которые можно было бы обнаружить, все сходства подозрительны – вероятно, они появляются в результате копирования (плагиата или наследования).