Опасная тишина

Молча, стиснув зубы, раненый Кацуба додавливал его, потом изловчился и ударил кулаком в затылок. Нарушитель вякнул коротко и впечатался в твердый снег по самые уши. Ну, будто всегда там находился. Кацуба ударил его вторично, вгоняя физиономию Хватуна в снег еще больше.

Надо успеть связать этого гада прежде, чем сам Кацуба потеряет сознание. В это время контрабандист захрипел под ним усиленно, дернулся, и пограничник ощутил, как ему обожгло бок.

Он не сразу понял, что Хватун ударил его снизу ножом, целил в грудь, но не получилось – Кацуба сковал его, и нож вошел в живот, под грудную клетку, перерезал ребро.

Прежде чем Кацуба успел что-то сделать – даже сообразить не успел, не то, чтобы сделать, только засипел часто от боли, – контрабандист снова ударил его ножом и захрипел, когда Кацуба перехватил его руку.

– Сволота! – Кацуба взял бандитскую руку на излом.

Хватун заорал, и нож сам выпал из разжавшихся пальцев. Кацуба снова ударил контрабандиста кулаком по затылку.

Перед глазами Кацубы все поплыло, по земле, вытаивая из снега и вновь проваливаясь в него, ползли неряшливые красные пятна, будто откуда-то приплывали клочья тумана и уходили в земную плоть, на их месте появились новые куски ватной рвани, окрашенные в кровянистый цвет.

После последнего удара Хватун затих – отключился. Кацуба запустил руку под телогрейку, в которую был одет контрабандист, нащупал брючной ремень, дернул его на себя, потом еще раз дернул – оборвал только с четвертой попытки, – завернул Хватуну назад обе руки и скрутил их кожаным пояском, будто проволокой.

Проверил, не развяжется ли Хватун? Нет, не развяжется, скрутил его Кацуба, несмотря на ранения, прочно, – имел по этой части кое-какие навыки. Да потом нельзя было скручивать его абы как, на живую нитку – через пятнадцать минут ослабевший Кацуба уже не сможет оказать ему сопротивление.

Живот кровоточил – Хватун продырявил его основательно, умудрился все-таки, – а перевязаться было нечем. Всего у него было четыре дырки – две пулевых и две ножевых.

Хватун, приходя в себя, захрипел, застонал, зашевелился – бугай был здоровый, к таким быстро возвращается сознание. Кацуба, стискивая зубами боль, приподнялся и, коротко взмахнув кулаком, вновь впечатал голову контрабандиста в снег. Хватун покорно затих.

Ощупав живот, Кацуба глянул на пальцы и невольно поморщился – на пальцах была кровь, липкая, очень яркая; лаковая яркость эта резала взор, рождала дополнительную боль. Кацуба поскреб пальцами по насту, захватил горсть твердого крошева, прижал к продырявленному животу.

Снег быстро пропитался кровью. Кацуба закрыл глаза и стал ждать.

Должны же прийти сюда ребята с заставы, обязательно должны. Без них ему отсюда уже не выбраться – не сможет.

Перед закрытыми глазами возникло жгучее красноватое марево, течет марево, шевелится, в нем – лица, лица, лица… Плывут одно за другим. Лица людей, которых он давно не видел и не знает, живы эти люди ныне или нет. В горле возникло что-то цепкое, противное, вызвало тошноту.

А может, это и не тошнота была, а обычная слабость, позывы покалеченного на войне организма, еще что-то. Кацуба и не заметил, как поплыл сам, сознание сделалось туманным, лиц, купающихся в красноватом мареве, стало больше…

Он очнулся от того, что рядом захрипел, выдрал голову из снега контрабандист. Кацуба глянул на Хватуна слепо и, с трудом приподнявшись, захрипел сам, – никак не мог собраться с силами, – потом ударил нарушителя кулаком по затылку.

Тот вновь уткнулся физиономией в наст и затих. Кацуба тоже затих.

Жизнь уходила из него, Кацуба сам это ощущал, хотя и не думал, что все может закончиться так просто.

Захотелось вспомнить что-нибудь из детства, перед кем-нибудь повиниться, но ничего в голову не приходило. Да и детство у него было такое, что лучше и не вспоминать. Ничего хорошего, ни одного теплого момента, ни единого лучика света.

Он опять погрузился в некую больную одурь. Ни боли, ни досады, ни холода Кацуба уже не ощущал, все это существовало где-то в стороне, вне его, он слышал далекую музыку, только не понимал, что это за музыка: то ли птицы вдали, в освещенных утренним солнцем кустах, пели, то ли оркестр, составленный из диковинных, очень нежных инструментов, играл, то ли многоголосый хор разучивал что-то торжественное, то ли еще что-то было.

Неожиданно он почувствовал, как в висках, в выемках, у него возникло тепло, в тепле этом суматошно забилась живая жилка, он ее тоже почувствовал, но не понял, откуда же возникло это тепло? Неужели он прощается жизнью? Или того хуже – плачет? Кацуба, не открывая глаз, до крови прикусил нижнюю губу.

Не ощущал он другого – того, что пропитавшаяся в нескольких местах кровью гимнастерка уже примерзла к снегу…

С внезапно появившейся тоской он вспомнил один случай из своего детства, когда его, холодного, голодного, едва державшегося на ногах, подозвал к себе нищий, стоявший на паперти около кованой церковной двери.