Опасный водоворот

Некоторое время они шли молча. Первым заговорил Бела:

— Если бы я был писателем, обязательно написал бы роман об этих днях. И знаешь, как назвал бы его?

Девушка вопросительно посмотрела на Белу.

— «Дни испытания верности» или «Великое испытание». Точно! В эти дни многим приходится держать экзамен.

— Посмотри, Бела, — сказала Эржи, подтолкнув юношу локтем, и показала на разбитую витрину. Они остановились.

Под ногами хрустели осколки стекла, но на витрине стояла никем не тронутая обувь, а рядом на большом листе бумаги было написано: «Так «грабят» восставшие студенты!»

— Ну, что ты скажешь? — спросила девушка.

— А что тут говорить? И среди восставшей молодежи есть честные люди, — отозвался Бела. — Но вон тому типу я не поверил бы ни на грош.

Навстречу им, пошатываясь, шел мятежник. Люди шарахались от него в стороны, а затем оборачивались и подолгу смотрели ему вслед. Подростку было лет восемнадцать, не больше. Он был в армейской шинели без знаков различия, нараспашку; из-под нее выглядывали модные лыжные брюки и новенькие лыжные ботинки. На шее красовался яркий шелковый дамский шарф. Взлохмаченные соломенно-желтые волосы падали ему на глаза. Он шел, то и дело спотыкаясь, а по лицу его блуждала бессмысленная пьяная улыбка. Отвисшая нижняя губа распухла, вероятно, разбитая в недавней драке. Кожа дряблыми складками висела на его осунувшемся лице. Через одно плечо была перекинута пулеметная лента, на другом — из стороны в сторону болтался карабин.

Эржи отвернулась. «Какой гнусный тип! — подумала она. — Неужели Ласло вместе с такими…»

У здания Национального театра собралась большая толпа. Бела и Эржи протиснулись в середину.

— Что там такое? — спросила у Белы какая-то старушка, смешно вытягивая голову и поднимаясь на цыпочки.

— Не вижу, мамаша, — ответил он, тоже привстав на носки.

В толпе то усиливались, то затихали раскаты хохота. В центре хохотали особенно громко, перебрасывались репликами.

— Сунь ему часы в хайло!

— А в буркалы сигарету!

— Да натягивай же сапоги, пошевеливайся!

Наконец Бела протиснулся в середину. И был поражен до глубины души. Трое подростков наряжали куклу. Одежду для нее они сняли, вероятно, с убитого или раненого советского солдата: гимнастерка на груди была залита кровью. «Звери! — подумал Бела. — Стая гиен!»

С трудом выбравшись из толпы, он взял Эржи за руку и сказал:

— Пошли отсюда. Вот мерзавцы! Вот гады!

Животный хохот еще долго стоял у него в ушах.

На площади Борарош они стали свидетелями чудовищного зрелища. У одного из зданий лежал труп советского солдата. Лицо убитого было изуродовано до неузнаваемости. На месте глаз зияли пустые окровавленные глазницы.

— Выкололи глаза… — прошептала Эржи, вцепившись в рукав своего спутника.

— Изверги!..

Моросил мелкий противный дождь. Бела поднял воротник плаща, и они молча зашагали дальше.

Только на углу Шарокшарского проспекта он нарушил молчание.

— Летом один мой друг был в Советском Союзе. Рассказывал, что недалеко от Киева ему довелось видеть могилы немецких и венгерских солдат. Их никто не тронул. Советские люди знают, что в них погребены простые солдаты… Они лежат на том самом месте, где были похоронены… А эти… так надругаться над трупами! Какой дикий мы народ!

Эржи ничего не ответила и только зябко прижалась к его плечу. Ею овладела безысходная тоска, сознание обреченности…

Снова она подумала о Ласло. «Как все это далеко… Словно мы виделись много-много лет назад». Сколько раз ей приходила в голову мысль, что его уже нет в живых или он тяжело ранен и беспомощный мучается, зовет ее, бредит о ней. А она не может прийти к нему — между ними пропасть. «Ласло, Ласло! Может быть, мы больше никогда не увидимся. Конец нашим планам, мечтам о счастье. Будущим летом мы собирались пожениться. К тому времени Ласло должен был демобилизоваться. Будущее лето! Придет ли оно для нас? А если придет, то что принесет с собой? Да что там лето! Доживу ли я до следующего часа? Не говоря уже о завтрашнем дне!»

Вид пьяного мятежника, толпы хулиганов и поруганного трупа советского воина глубоко потрясли Белу. Ему хотелось поговорить с Эржи, поделиться с ней своими мыслями.

— Эржи, скажи, как по-твоему, честный я человек?

Девушка изумленно взглянула на изменившегося в лице товарища, не понимая, что с ним происходит.

— Отвечай же, — настаивал юноша.

— Ну, разумеется! — недоумевающе воскликнула Эржи. — Что ты опять выдумал?

— Иногда я начинаю сомневаться, что я честный человек. Да, приходят на ум такие странные мысли. С тобой я говорю откровенно, потому что знаю — ты правильно поймешь меня. Даже сегодня утром я еще не был уверен, на той ли я стою стороне, там ли мое настоящее место. Вернее, меня мучила вот какая мысль. Двадцать третьего я оказался здесь только потому, что думал: мятеж быстро раздавят, всех, кто хоть в какой-то мере участвовал в движении, привлекут к ответу и пересажают. Ведь посуди сама: на заводе, в парткоме, я один открыто выступил в поддержку Имре Надя. Ходил я и в «кружок Петефи», размахивал «Литературной газетой», критиковал старое руководство.