Операция «Булгаков»

– Во время допроса я, то ли по наивности, то ли от недостатка ума, назвал ваше имя. Мне стало не по себе. Вдруг еще какой-нибудь «библиотекарь» в тех же обстоятельствах сошлется на вас. Два свидетеля – это веское основание для инфекции. В таком случае ваш рассказ о новых приключениях Дон Кихота может остаться незаконченным. Как, впрочем, и «Черное море». Мне позарез этого не хочется. Впрочем, черт с ним, с «Черным морем», о нем напишут другие, а вот о Пушкине, о «Мертвых душах», о Минине и Пожарском, кроме вас, некому. Вы также обещали, что я приму участие в головокружительных путешествиях, которые произошли в Москве в конце двадцатых годов. Я никогда не прощу себе, если роман, в котором буду выведен как свихнувшийся на громкоговорительных стишках поэт, окажется брошенным на полпути.

Булгаков хмыкнул.

– Можешь не переживать, друг мой, – твои стихотворно-пролетарские увлечения к концу романа растают и читателю явится другой Бездомный. Например, пострадавший за Достоевского.

– Вот этого не надо! Ни в коем случае!!!

Михаил Афанасьевич согласился:

– Хорошо, о Достоевском замнем. – Затем неожиданно признался: – Мне так горько и сладко писать этот роман. К сожалению, он еще не закончен.

– Это плохо, что незакончен, но речь не обо мне, Михаил Афанасьевич. Бездомный что! Бездомный не велика птица. Полагаю, в романе есть другие, более величественные и многостраничные персонажи?

– Есть, Ваня, есть… Я очень хочу и никак не могу дописать его. Вокруг такая свистопляска, что руки дрожат. В нашем доме, например, черти нагнали такого страху, что только держись! Они похитили четырех жильцов, и теперь у нас перестали здороваться с соседями. Я больше не раскланиваюсь с Треневым, живущем этажом ниже. Как, впрочем, и он со мной. У нас мало общего, но мы всегда раскланивались. Он по крайней мере не участвовал в шабаше, который устраивался вокруг меня, и не требовал моей крови как небезызвестные тебе Литовский, Киршон, Афиногенов.

– Я слыхал, их тоже черти унесли?

– Да. И это внушает необоримый страх. Казалось, это были самые заметные, самые самоуверенные черти. И вдруг!.. Прошел слушок, будто сам Демьян висит на волоске[73].

Афиногенова исключили из партии!

Исключили Безыменского, напечатавшего в газете поразительные стишки:

Беспутных Путн фашистская орда,
Гнусь Тухачевских, Корков и Якиров
В огромный зал советского суда
Приведена без масок и мундиров.

Говорят, предисловие к одной из его книжек стихов написал Троцкий, но ведь за это не сажают, не так ли?..

– Сажают, – отозвался Понырев.

– Тогда я ничего не понимаю! Ваня, что творится?! Ночами не сплю, прислушиваюсь к шагам на лестнице… Это непросто, не спать по ночам, а утром вставать и с больной головой дописывать роман.

– Согласен, это не просто, но не надо терять присутствие духа. Вы умели находить выход из самых безнадежных положений. И меня этому научили, а это не забывается.

На этом давайте прощаться. Поверьте, я упомянул о вас по глупости. Без всякой задней мысли… Я не хочу… я не могу жить с таким камнем на душе, поэтому нам лучше не встречаться. Я уже «замазанный» и, как говорят в камере, – если побывал ты на Лубянке, Воркуты тебе не миновать. Тем более, если упомянул Сталина. Вы не поверите, Михаил Афанасьевич, но я по глупости и о Сталине упомянул.

Следователь, услышав его имя, буквально застолбенел…

Напоследок и в отместку за мои блуждания со свечкой, я приведу цитату из нелюбимого вами Сергея Есенина – «увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым».

Я снял кепку, и Михаил Афанасьевич отшатнулся.

Моя голова была бела как снег весной – серый, ноздреватый, со следами выдранных волос…

Глава 2

Я отправился к Рылееву за разъяснениями.

Впрочем, я заранее знал, что он скажет – и у них тоже бывали накладки… левая рука не знала, что делает правая… дуроломов везде хватает, особенно в ежовские времена… ему, мол, тоже несладко приходилось.

Так оно и вышло.

Слово в слово.

Правда, завершил он этот пассаж странным и неуместным с моей точки зрения заявлением, будто Сталину в те непростые времена тоже хотелось выжить.

– Впрочем, без бутылки в этом не разберешься, – подбодрил меня Юрий Лукич. – Я на кухню, а ты пока ознакомься с письмецом, которое завалялось у меня и которое я подзабыл сунуть в папки.

Он достал из нижнего ящика книжного шкафа большой голубой конверт, выудил оттуда машинописный лист, отдал мне его, а сам вышел из комнаты.

Письмо было датировано 31 марта 1936 года и адресовано секретарю Сталина А. Н. Поскребышеву. В подколотой сопроводиловке указывалось, что автором являлся недавно назначенный директор МХАТа, «опытный, культурный коммунист» Михаил Павлович Аркадьев.

В письме Аркадьев сообщал: