Операция «Дозор»

Барабанщики и горнисты в самом начале обора заняли место напротив трибунки, спиной к кустам и деревьям, у низкого каменного бордюра, что обрамлял линейку. Пантелей попал в последний ряд и воспользовался этим — поднялся на бордюр, чтобы лучше видеть все.

Пантелей вместе со всеми бил в барабан, бил энергично и взволнованно, и все у него получалось гораздо лучше, чем на уроках в школе Меланьи Фаддеевны. Руки сами помнили то, чему их учили, руки сами следили за тем, чтобы играть в лад с другими барабанщиками и с горнистами. Четкий и могучий ритм был в марше, который звучал над дружиной. Он был и в самом Пантелее — в каждой его жилке.

Первым в группе горнистов был Эммануил Османович. Он надел белую рубашку и шорты и даже с мичманкой расстался, заменив ее красной пилоткой. Он здорово играл на горне — игру его можно было различить по чистоте и точности и в грохоте барабанов и в зове горнов. Это тоже помогало исполнять марш, под который знамя обходило строй дружины. Оно побывало в каждом отряде, ветерок, поднятый его жарким крылом, коснулся лица каждого пионера и октябренка, со всеми поздоровалось знамя и только после этого заняло свое место у трибуны.

Василиса Максимовна подала знак, и горны и барабаны смолкли.

Пантелей опустил руки с палочками и только теперь почувствовал, как устали и затекли мускулы. Они гудели и вздрагивали. Они все еще играли марш…

В полной тишине из-за деревьев показались четверо ребят с факелами. Долго, очень долго шли они к трибуне, рядом с которой на железной треноге возвышалась широкая и глубокая чаша. Факельщики шли так ровно, что огни почти не клонились, и дым поднимался вверх, как в безветренную погоду. Окружив треногу, факельщики замерли, потом враз подняли руки, и четыре огня сошлись над чашей, и в ней забегало, запрыгало торопливое, синее с белым и красным, пламя. Ребята отвели факелы, огонь ненадолго осел. Там, в глубине чаши, он окреп и вырос, выплеснулся за края. Он отрывался от чаши и возвращался в нее, неугомонный, нервный, печальный и торжественный. Он стремился улететь, но что-то задерживало его, и он бился, не жалея крыльев.

Факельщики с погашенными факелами отошли за трибунку.

Над линейкой зазвучали стихи. Они передавались от отряда к отряду, как эстафета, они прокатывались по прямоугольнику пионерского строя. Ребята, читавшие стихи, передавали друг другу былину о мальчишках и девчонках, которые жили, как все, а закончили свои короткие жизни геройски.

Растаяла в воздухе последняя строчка стихов, и старшая пионервожатая начала перекличку:

— Павлик Морозов!

Тонкий и напряженный голос отозвался:

— В строю!

— Валя Котик!

— В строю!

Пантелей поворачивал голову на голоса, вглядывался в ряды пионеров, и ему чудилось, что ребята, которых вызывает старшая пионервожатая, стоят сейчас плечом к плечу с живыми, что они сами отвечают: «В строю!»

— Леня Голиков!

— В строю!

Пантелею хотелось рассмотреть их, узнать в лицо, но в слабом свете, в неподвижном строю одинаково одетых ребят это было невозможно. За героя легко было принять любого из тех, кто вытянулся в стойке «смирно».

— Миша Гаврилов!

— В строю!

— Марат Казей!

— В строю!

Молча висели в небе облака-острова с рваными берегами, пропитанными лунным светом. Молча мигали далекие звезды, которым неуютно было в черноте неба, в такой глубокой черноте, что страшно смотреть на нее — точно на краю пропасти стоишь. Молча темнели деревья. Молча металось пламя в железной чаше. Была тишина, такая чуткая и легкая тишина, что хотелось задержать дыхание, чтобы не нарушить ее.

Пионеры-герои не знали, что когда-то их будут выкликать на сборах, что живые услышат их живой отклик. Пантелей знал, что это бывает, и подумал: хотел бы он, чтобы о нем вспомнили, чтоб назвали его на вечерней перекличке, чтоб играли горны и барабаны и чтоб на ветру хлопали знамена?

«Вы, как взрослые, встали на врага. А знали вы, ребята, что можете погибнуть?» — спросил их Пантелей.

«Знали, — ответили они. И спросили: — А ты готов встать на врага и, если придется, погибнуть в схватке? Ты готов вступить в эту схватку, зная, что можешь отдать жизнь?»

По спине прошел холодок.

Не сразу ответил Пантелей, и они не торопили — они ждали, пока он хорошо подумает, твердо решит и скажет то, от чего никогда потом не откажется.

«Готов, — подумав, ответил Пантелей. — Мне страшно, но я готов».

Пионеры-герои поверили ему. Они молчали — о чем же еще говорить, если человек заявляет: «Я готов». И не скрывает, что ему страшно!

Когда послышались такты знакомой музыки, Пантелею показалось, что эта тишина вдруг запела-заиграла. И дружина — без малого четыреста голосов — подпела тишине:

Пускай мы не солдаты, но клятву свою
даем, как дает ее воин в бою,
навек ей верны остаемся.