Операция «Жизнь» продолжается…

— Садись. Бери вон стул. Я, с твоего позволения, лежа буду.

— Может, я потом приеду? — я чувствую, что лишний.

— Да ладно, садись. Поговорим. Значит, когда это все случилось, да? В восемьдесят шестом. На подлете к Гардезу. Мы уже садились, уже показалась взлетка…

Показалась взлетка и Дундич потянул рукоятку шаг-газа на себя. Вертушка, как обычно, на долю секунды провалилась в невесомость, затем снова зацепилась за воздух и пошла ровнее. Осталось перевалить через излом, и они дома.

Это был обычный рейс, каких за полгода войны Дундич выполнил уже десятки. На этот раз он должен был перебросить десантников, двенадцать человек, из Кабула в Гардез. Дорога недолгая, почти все время над равниной, только на подлете горы, но ничего сложного этот рейс не предвещал. Обычная работа.

Гардез растянулся по пустыне плоским блином и заслонил горизонт. Взлетка увеличилась до размеров простыни, и Дундич пошел на снижение.

Два дымных следа он увидел как-то сразу и сразу понял, что это ракеты. Дальше все происходящее воспринималось рывками и очень быстро.

Первая ракета ушла выше, и он еще успел заметить её дымный след над кабиной. Вторая ударила в задний створ, ближе к двигателю. Вертолет дернуло, развернуло боком и бросило на скалу. Осколки лопастей брызнули в разные стороны. "Только бы в кабину не попало…" Освободившийся от винта двигатель взревел, в отсеке заорали десантники, взлетка накренилась и задралась в небо, земля стала вертикально, и по ней, размахивая руками, к падающей машине бежали люди…

От удара перед глазами все поплыло, охватила слабость, но сознание не ушло. Дундич успел еще сообразить, что вертолет упал на небольшую площадку на краю обрыва, и, раскачиваясь, завис над пропастью. Как в кино. Бровка обрыва — середина весов. На одной чаше — жизни 12 пацанов, которые своим суммарным весом удерживают машину на уступе. На другой — его, Дундича, жизнь. Он живет только до тех пор, пока в хвосте сидят двенадцать десантников. Они живут до тех пор, пока он пытается держать машину. Все просто. Так уж получилось. Никто не виноват. Но кому-то надо умирать. Александр решил, что его жизнь весит меньше, чем жизни двенадцати пацанов, и приказал прыгать им.

— О себе я тогда как-то не думал. Главное было спасти пассажиров. Машина сползала вниз и я орал, чтобы прыгали. Пытался как-то держать вертолет, регулировать его рулями, чтобы подольше удержать на обрыве…

Когда последний десантник выпрыгнул, вертолет качнулся еще раз, а затем, унося в своей кабине Александра Дундича, перевернулся и полетел вниз.

— Помню еще, далеко внизу увидел землю и подумал: "Это конец". Потом — удар и темнота…

От падения вертолет загорелся. Когда десантники спустились вниз и вытащили Дундича из огня, он был уже почти мертв — при ударе ему переломило позвоночник, раздробило руку и почти оторвало ногу — она держалась только на штанине и сухожилиях.

Очнулся он в комнате с белыми стенами. Рядом была женщина в халате. От неё вкусно пахло сигаретами.

— Где я?

— В госпитале. В Кабуле, — ответила женщина.

— Почему я не чувствую ног? Ноги на месте?

— На месте. У тебя сильный ушиб. Это пройдет. — Она говорила с ним, как с ребенком.

— Я хочу видеть свои ноги. Подними меня.

Женщина откинула одеяло и приподняла ему голову. Ноги были на месте. Правая вроде в порядке, а левая изуродована так, что страшно смотреть. Но врачам все же удалось собрать её по кусочкам и прилепить на место.

— Дай закурить.

Женщина зажгла сигарету и поднесла к его губам. Затянувшись два раза, Дундич снова потерял сознание.

Когда он очнулся окончательно, в палате никого уже не было. Потом пришли врачи. Говорили, что состояние стабильное, что все будет хорошо. А его мучил один вопрос — почему тело его кончается на поясе, а дальше — чужие, будто приставленные к этому телу ноги?

— Первые полгода я ног вообще не чувствовал. Врачи не стали мне говорить, что позвоночник сломан. Говорили — ушиб, а я никак не могу понять — ушиб ушибом, но почему же я ноги-то не чувствую? Потом сказали почему… Это был удар. Жить не хотел. Гнал жену от себя — живи сама, у меня теперь не жизнь, борьба. Но у меня дети были маленькие, только они меня и удержали. Как всякий мужик, я обязан был поставить их на ноги. Только ради них и начал жить, бороться. Надо было учиться всему заново…

Надо было учиться всему заново и для начала надо было научиться сидеть. Год он пролежал без движения, и организм попросту отвык от вертикального положения. Как только медсестры чуть-чуть приподнимали его над подушкой, он сразу терял сознание. Но упрямо тренировался. Через какое-то время мог сидеть уже минуту, прежде чем сваливался в обморок. Потом две. Потом — пять, десять, пятнадцать. Рекорд — три часа.

Как только научился сидеть, начал делать упражнения для ног. Дважды, трижды в день по двадцать тысяч раз сжимал и разжимал пальцы. То есть пытался сжимать и разжимать — ноги оставались бесчувственными. Но он боролся. И когда через полгода на правой ноге зашевелился палец, на это сбежался смотреть весь госпиталь.