Операция «Жизнь» продолжается…

Ощущение того, что война закончилась, абсолютное. Настроение победное, в этом уже никто не сомневается. Уйдет Саакашвили или не уйдет — уже не важно. До главной военной базы Грузии десять минут ходу и при необходимости она будет взята без проблем. Грузинские части отступают без сопротивления. Российская армия воюет на порядок лучше. Люди спокойны, готовы и воевать могут. Грузины хороши в техническом оснащении, но в моральном плане они проигрывают. Как только доходит до контактного боя, сразу отступают. Видимо потому, что цели этой войны и сами понимают не до конца. Не готовы умирать за единую Грузию. А может, просто не хотят воевать. Если бы колонна прошла мимо Земо-Никози, её бы не тронули, это очевидно. Но и пускать нас на свою землю они тоже не желали.

Вообще, если бы в Земо-Никози стояли чеченцы — даже с одними автоматами, без танков — до утра мы бы не дожили. Девять погибших за такую ошибку — везение, как бы цинично это не звучало.

В любом случае, победа России очевидна. Точно так же очевидно, что Россия избрала новую тактику — тактику прямой жесткой силы. На мнения всех остальных плевать. Как в Афгане. На выстрел из села по нему начинает работать авиация и артиллерия. С такой политикой Грузию мы теряем все больше. Как Грузия все больше теряет Осетию и Абхазию.

С каждым новым президентом у нас начинается новая маленькая победоносная война. Может и впрямь — ну их на фиг, эти выборы?

* * *

Ноги в отвратительном состоянии. Распухли до безобразия, из мозолей гной с кровью, как из тюбика. Ходить практически не могу. Один мизинец почернел и ноготь почти отвалился. Правый, конечно. Оторвать может? Все равно лишний.

И, главное, всего за два дня. От жажды что ли. Легковат я для войны на югах. Не справляется организм. Вот Орхану хоть бы что — большой, воды в теле много. А мне запасов от силы на час хватает. Жижей этой глинистой почти до блевоты накачиваюсь, а один черт в полуобмороке.

Хитрый дает бинт. Деревья жидкие, тени почти нет. Расстелил пенку, перебинтовался. Стерильные ватки засунул обратно в пакет, пусть будет.

Хоть часок поспать. За эти четыре дня и не спал еще. Жорик гнал во всю. На дороге сожженные легковушки. Простыни с фотографиями. Красная грудина на обрубках бежит за машиной и протягивает свои кости. В подвале оскал растрескавшихся губ: «да какой он добрый… ты оставайся, водички хоть попей… водички… тут мертвые все, не помешаешь». Два трупа с пулеметом: «оставайся… ты теперь с нами». Зачем я здесь? Не наездился ещё? Орхан. Тоже сгорел? Когда? Нет, живой. Трясет за плечо. Тоже хочет уезжать.

Идем к Сулиму — просим трофейный джип до Цхинвала, все равно неучтенка. Ямадаев отказывает. Обратно почти 30 километров, а за спиной никого. Но говорит, что сейчас будет борт за погибшими.

* * *

В вертолете пятеро раненных. Это плюс к тем восьмерым, что отправили вчера. Итого уже тринадцать. Танкисты привезли с собой на броне сожженный экипаж — два трупа, укрытые плащ-палатками.

Еще троих приносит пехота. Поток воздуха от винта срывает покрывала. Черт… Опять горелая человечина. Из неё торчат кости рук и ног. На руках даже не кости, скорее косточки — они, оказывается, маленькие такие. У одного лучевая вывернута из сустава.

Этих троих сожгли из «мухи». Они успели выскочить из подбитой БМП и уже отбегали в сады, когда их накрыло прямым попаданием. Первый сохранился лучше всего, хоть руки и ноги различимы. На черном комке угля до одури ярко блестят белые зубы.

От второго осталось метра полтора — спекшийся комок с пятью культями. Где рука, где голова различить невозможно.

Третий вообще завернут в кулек.

Из-под плащ-палаток торчат берцы. Они колышутся в такт движениям машины. Не могу больше смотреть на берцы.

Вместе с трупами в вертушку залетает рой мух. Одна все время крутится перед объективом и мешает фотографировать горящие грузинские села на Транскаме.

И запах… Жаль, что его нельзя передать в газете. Сейчас, когда я пишу эти строки, штаны мои заляпаны кровью раненных, а от формы разит горелым человеческим мясом. Этот запах невероятно въедлив — в гражданском самолете на меня смотрели. Но описать его я не смогу. Хотя и хотел бы, чтобы его почувствовали все те, кто говорит о величии России. Чтобы чувствовали его потом везде — в заваренном чае, в сигарете, в пальцах, которые её держат, в стакане водки, в зубной пасте, в волосах своего ребенка…

Я всегда мечтал писать детские сказки, но уже девятый год пишу о том, как пахнут вздувшиеся трупы в жару на улицах разрушенного города.

Слава Богу, я не видел их лиц. У них не было лиц.

* * *