ОПЕРЕТТА

Таким образом, «Прекрасная Елена» явилась «благерским» отображением эпохи. Но вместе с тем, в результате последующего импровизационного обогащения и дальнейшей интерпретационной отделки ролей, она в какой-то степени стала и политической сатирой, так как обостренное осовременивание античного сюжета заставило ассоциировать, даже далеко за пределами Франции и, пожалуй, больше всего за рубежом, Менелая с Наполеоном III, а Елену с императрицей Евгенией. «Прекрасная Елена» приобрела характер универсального сатирического инструмента, выточенного оффенбаховским театром.

Следующая пародийная оперетта Оффенбаха, Мельяка и Галеви «Синяя борода» (1866 г.), несмотря на отсутствие прямых сатирических черт и затрудненность каких бы то ни было ассоциаций с современностью, продолжает ту же линию утверждения жанра «парижской жизни» в пародийной оперетте.

Рыцарь Синяя борода предстает в этой оперетте по-новому. Перед нами уже не мрачный средневековый феодал, убивающий одну жену за другой, а веселый парижанин, современный Дон-Жуан, находящий в каждой девушке хоть одну из черточек идеального женского образа. Когда он заканчивает свою, почти Демоническую по содержанию, легенду об умерших женах неожиданной фривольной полькой, у зрителя не остается никаких сомнений в том, что рыцарь Синяя борода только что вышел из кафе Риш. Это вариант Париса, только перенесенный костюмно в иную эпоху. В равной степени, легкомысленный принц Сафир и алхимик Пополани замещают собой Ореста и Калхаса. Но стоит только зрителю познакомиться с королем Бобешем, чтобы сразу в его памяти воскресли черты незабвенного Менелая. Пасторальные мотивы первого акта, развернутая лиричность дуэтов — только ширма, снятие которой в буффонных местах еще больше подчеркивает современный характер «травестированной» легенды.

Поэтому зритель с особенным вниманием прислушивался к каждому слову, произносимому в стенах дворца короля Бобеша, искал в его министрах сходства со знакомыми современными деятелями, а в идиотичности короля — намек на нечто ему близкое, знакомое.

В следующем, 1867 году в Париже открывается новая всемирная выставка. Толпы знатных иностранцев, королей и императоров со всех концов мира съезжаются в идейный центр галантной Европы. Без преувеличения можно сказать, что театр Варьете, показывающий в дни открытия выставки новую оперетту Оффенбаха, Мельяка и Галеви «Герцогиня Герольштейнская», привлекает их внимание не меньше, чем поражающие воображение выставочные павильоны.

Даже театральный анналист Ваперо, вообще склонный не замечать все возрастающего влияния Оффенбаха в театре Второй империи, вынужден с горечью констатировать, что постановка «Герцогини Герольштейнской» приняла масштабы огромного события, став чуть ли не образцом нового национального жанра. «Это, пожалуй, — пишет Ваперо, — в меньшей степени литературная буффонада, чем комическая опера. Музыка занимает в ней больше места, чем в остальных произведениях тех же трех соавторов. Ее больше, и она лучше. Вначале, до того, как, подстегнутая успехом в спектакле, начала нарастать лавина эксцентрики, ухо и музыкальное чувство могли найти в этой последней пародии Оффенбаха больше удовлетворения, чем во многих комических операх, написанных для более серьезной сцены. Постепенно «каскад» и экстравагантный шарж поглотили это удовлетворение. И Европа могла подумать, получая от этого большое удовольствие, что наши лучшие актеры — только гаеры и что наша национальная музыка предназначена для шутов. Виднейшие властелины мира считали своим долгом совершить свой первый визит к этим поющим буффонам и прежде всего выразить свои верноподданнические чувства актрисе, которая в карикатурном виде изображала царственную особу. Только французы способны заставить смеяться над сюжетом об их королях и над самими их королями».^[52]

«Герцогиня Герольштейнская» не пародирует никаких старых сюжетов, но по своему замыслу может быть поставлена в один ряд с основными оффенбахиадами. Пожалуй, ни в одном своем произведении Мельяк и Галеви не поднимались до подобного осмеивания верховной власти, как в этой оперетте, принимающей черты настоящей сатиры, хотя и лишенной точного адреса. Особенность новой оперетты выражалась в том, что почти каждая страна относила заключенную в ней сатиру на свой счет. Австрия была готова рассматривать ее как оскорбление, нанесенное ее двору. Пруссия не сомневалась в том, что героиня — одна из немецких принцесс, а Россия долго держала под запретом «Герцогиню Герольштейнскую», находя в ней много сходных черт с Екатериной II.^[53]