ОПЕРЕТТА

Окрыленный интересом к пародийной оперетте, Оффенбах пытается продолжить опыт «Орфея в аду» в следующем же году, выступая на этот раз с «Женевьевой Брабантской» (либретто Этьенна Трефе). Но ставка на эту оперетту оказывается битой. Даже превосходная музыка оперетты не может привлечь зрителя в театр в силу крайней надуманности сюжета и отсутствия в нем того легкого и острого юмора, который заставлял стены Bouffes-Parisiens содрогаться от хохота зрителей.

Очень долго Оффенбах не может найти сюжет, который позволил бы ему создать новое произведение, обеспечивающее театру шумный и длительный успех. Он возвращается к одноактным опереттам, снова пробуя себя в различных жанровых подвидах. И только в 1864 г. Мельяку и Галеви удается создать либретто, обеспечивающее новую славу оффенбаховскому театру.

Речь идет о «Прекрасной Елене». Как отмечает биограф Оффенбаха А. Мартине,^[49] успех «Прекрасной Елены» принадлежит к числу легендарных триумфов, когда-либо известных театру. Чуть ли не на следующий день Париж распевает основные мотивы оперетты, и остроты актеров облетают кафе и улицы Парижа. «Прекрасная Елена» окончательно завоевывает театру Оффенбаха господствующее положение в ряду развлекательных театров Парижа. Несмотря на то, что музыка этой оперетты не принадлежит к числу лучших партитур Оффенбаха, несмотря на то, что и само либретто драматургически не лишено недостатков (в частности, обладает недостаточно развитым действием), слава этого спектакля возрастала с каждым днем благодаря выигрышным ролям, которые давали возможность актерам развернуться в импровизации и карикатуре. Помимо этого, в образе Елены спартанской предстала настоящая идеализированная бульварами женщина Второй империи. Как справедливо отмечает Антон Гензелер,^[50] Елена — «апофеоз нового женского типа, нашедшего себе виднейшую представительницу в лице восседавшей на французском императорском троне новой богини, воскрешавшей и в добре и в зле времена Помпадур».

Елена — новая парижанка, Парис — идеальный бульвардье. Они вместе утверждают взамен морали, как единственную силу, фатум, вместо религии — культ Венеры, культ наслаждения. И разве не насквозь современен Орест, транжира, проматывающий с кокотками отцовские деньги и знающий, что отцу его, Агамемнону, это глубоко безразлично, потому что все равно Греция, — т. е. Франция, — заплатит? И разве не закономерно, что моление Венере завершается канканным «дзинь-ля-ля» Ореста?

Крайне характерным для значения, придававшегося «Прекрасной Елене» современным Парижем, является сопоставление идей этого спектакля с идеями, заключенными в энциклике римского папы, изданной почти одновременно с премьерой «Прекрасной Елены».

В своей энциклике папа обрушивался на возрастающее неверие, на тягу к наслаждениям и все пронизывающий скепсис, угрожающий устоям религии. Откликаясь на это очередное послание папы, журнал элегантного Парижа «Парижская жизнь»,^[51] который никак нельзя заподозрить даже в отдаленном сочувствии каким-либо революционным идеям, сопоставил энциклику папы и последнюю премьеру оффенбаховского театра в статье, блестяще иллюстрирующей, до каких пределов дошла скептическая философия парижской буржуазии.

«Прекрасная Елена», — писал журнал, — это одна из наиболее удавшихся буффонад. Легкий, остроумный юмор, искрящаяся музыка и над всем этим — настоящее, простите за выражение, «благерское» вдохновение. От бедной греческой религии — впрочем она стоит любой другой — не осталось даже пылинки. На Олимпе не осталось никого, кроме буффонов, заставляющих покатываться с хохоту. Ведь жрец Калхас заставил вас засмеяться, не правда ли? Этот добрый, плутующий в игре жрец, он извлекает доходы с человеческого легковерия, он точит свой жреческий нож и дает чинить свой гром. Но думаете ли вы искренно, что Калхас умер? Уверены ли вы в том, что это единичный персонаж, индивидуальность, имеющая отношение именно и только к древней Греции, а не реальный типаж, наделенный общечеловеческими чертами и представляющий определенный класс людей?»

«Прекрасная Елена», — продолжает журнал, — это наше общество, с нашими мыслями и вкусами, с нашим юмором, с нашим аналитическим умом и нашей логикой, не признающей ни родителей, ни друзей, ни традиций... Воззвание папы, напротив, это последнее эхо другого века; это религия, направленная к людям, которые больше не религиозны; это тень, это привидение, являющееся среди бела дня, привидение, у которого отстали часы и которое растеряло свои аксессуары».