ОПЕРЕТТА

Пред нами эпоха бурного роста капиталистического строительства, чуть ли не утроившего за двадцать лет Второй империи свою продукцию, пред нами эпоха огромных промышленных накоплений, идейной деморализации и стирания последних следов былой буржуазно-революционной романтики. Экономически господствующий класс лихорадочно накопляет, стараясь не вдумываться в грядущее, стараясь не вглядываться в настоящее и упрямо перечеркивая прошлое. Он создает теорию и практику «сегодняшнего дня», он спешит пользоваться благами жизни, ибо здесь он подлинный суверен. Он с неприкрытым цинизмом расценивает действительную сущность подготовленной им империи и ее верховного представителя. Иронический скептицизм, прикрывающий рассудочное, лишенное каких бы то ни было эмоций, восприятие действительности, пропитывает все его существо. Французский буржуа перестает заниматься не только «мировыми», но даже и привычными «национальными» вопросами, ибо уже в июньском восстании 1848 г. он мог прочесть некие подготавливающиеся для него ответы.

Экономический расцвет Франции во время Второй империи приносит новую славу Парижу. Ныне это не колыбель революции, а центр элегантной Европы. Здесь декретируется мода, здесь вершатся судьбы костюмных фасонов, новых парфюмерных марок и расцветок галстуков. Всемирные выставки 1855 и 1867 годов привлекают в Париж сливки европейского общества. На этих выставках, наряду с образцами индустрии, расцениваются и моднейшие кокотки, и новейшие остроты. Париж — это блестящий город, приобретающий все более космополитический характер, город для иностранцев, стекающихся сюда со всех концов света. Все представлено к их услугам правительством Второй империи.

Специальные кварталы становятся центрами развлекательного искусства, — так приобретает все большее значение театрального центра район Тампля, где после 1855 г. начинается резкое увеличение числа театров. Специальные улицы предоставляются в распоряжение нарядной разноязычной толпы — и традиционные парижские бульвары теряют свой прежний характер. Специальная печать обслуживает их, и бесчисленные газеты и журналы от «Фигаро» до «Шаривари» служат гидами по элегантному Парижу.

Возникает специфический для Второй империи тип «бульвардье», завсегдатая бульваров, представителя специфического веселящегося, бездельного Парижа, «petit crev& eacute;», как его называют. Этот бульвардье заполняет собой аллеи Елисейских полей и бульваров и, замкнутый в узкой среде ему подобных, создает касту, именуемую «tout Paris» — «весь Париж». Здесь рождается культ того явления, которое приобретает название «парижской жизни» и канонизируется в многочисленных кафе: у Тортони, у Риша, у Арди, в кафе де Пари. Эти новые очаги общения парижских бульвардье никак не могут ассоциироваться с кафе Пале-Рояля и Тюильри времен Великой революции, с кафе де Фоа, Отто или Корацца, где выступал с речами Камилл Демулен и где царила «амазонка от революции» — Теруань де Мерикур. Кафе де Пари — меньше всего трибуна для политических ораторов: манифест якобинца заменен в нем очередной остротой модного франта.

Для «всего Парижа» этот круг был единственно мыслимым, и недаром с такой нежностью живописует его через десятки лет Круассе в своей книге «Парижская жизнь в театре»,^[18] наделяя свои воспоминания чертами почти беспредельной лиричности.

«Это была очень далекая и очень близкая эпоха, — с грустью говорит Круассе, — эпоха, когда еще существовали литературные кафе и верховые лошади, дилетанты и любители поговорить, вальсы и длинные волосы, предрассудки и галантность; это была эпоха искренности, когда еще писали любовные письма, не подменяя их телефонными разговорами, когда молодые девушки не отличались атлетическим телосложением и когда существовала такая большая разница между мужчиной и женщиной, что различить их пол можно было с первого взгляда; когда были знатные дамы, которые не занимались литературой и не заводили лавчонок, когда существовали маленькие женщины, которые очень дорого стоили старикам, и крупные куртизанки, которые ничего не стоили юнцам; короче говоря, это была эпоха, когда общество располагало кадрами: когда театры имели труппы, кафе — завсегдатаев, когда не нужно было знать множество иностранных языков, чтобы жить в Париже, это была, наконец, эпоха, когда еще существовали парижане и театр «парижской жизни»... «Это было время, — продолжает Круассе, — когда дискуссия о том, что следует предпочесть в кухонном деле: прованское масло или сливочное, делила кафе де Пари на партии и рождала страсти, когда фельетон Готье вызывал больше отклика, чем падение министерства, и, по правде сказать, был более неожиданным, это было время, когда из провинции запрашивали серьезную редакцию "Журналь де Деба" о том, какова будет развязка "Монте-Кристо"... Дюма-отцу нужно было только поглядывать вокруг, чтобы писать "Трех мушкетеров"».