Опергруппа, на выезд!

Мои предположения оправдались как только начался допрос. Вместе с Беловым мы внимательно наблюдали за поведением Кирсанова: за выражением лица, жестикуляцией, прислушивались к интонации голоса. Кирсанов сразу почувствовал это, и напускное спокойствие, с каким он переступил порог кабинета, исчезло.

При первых же вопросах волнение охватило его. Кирсанов взялся за графин с водой, на лбу выступили капельки пота. Прежде чем ответить на вопрос, он подолгу обдумывал и взвешивал каждое слово. Чем глубже и конкретнее уточняли мы отдельные детали его поведения в день убийства матери, тем дольше раздумывал он над ответом. Графин воды был выпит. Кирсанов попросил снова наполнить его. Начал путаться в ответах. Этого момента нельзя было упустить. На очередь встал решающий вопрос, скорее это был уже не вопрос, а прямое обвинение Кирсанова в убийстве матери. Оба мы — и майор Белов, и я — теперь были убеждены, что стоим на правильном пути. Пока мы только уточняли некоторые детали дня, в который произошло убийство, теперь же, обобщив все сказанное Кирсановым и то, что было нами добыто из других источников, нужно было вылить все это в определенную форму.

— Вы убили свою мать, — коротко бросил я Кирсанову. — Нас теперь уже интересует не то, что вы убийца, нас интересует цель убийства.

Кирсанов откинулся назад как от удара, но он чувствовал, что этот удар последний. Мы хорошо читали теперь его мысли. Кирсанов стал самим собой. И чтобы доказать правоту наших позиций, мне пришлось нарисовать Кирсанову всю картину убийства, показать, что учительница убита только им, а не Павлом С. и не кем-либо другим, объяснить, что его поведение в день убийства является уликой против него.

Кирсанов опустил голову, долго сидел неподвижно, молчал. Мы также замолчали, ожидая, когда заговорит он, а он должен был заговорить первым. Пауза длилась минут пятнадцать-двадцать.

— Она не давала мне жить, — вдруг отчетливо и медленно сказал он, не поднимая головы. И снова замолчал. Это еще не было признанием в убийстве, но развязка была близкой. Теперь мы не торопили сына учительницы с ответом. Только минут через пять молчания он продолжил свою мысль:

— Я жил с женой, матери жена не нравилась, и она постоянно отравляла нашу жизнь. Дальше терпеть не было сил. Я решил разделаться со старухой и, действительно, покончил с ней.

— Сам?

— Да, сам.

— Каким образом?

— К убийству я готовился несколько дней. У покойного отца был пистолет. После смерти мать куда-то спрятала оружие. Мне удалось отыскать его в бочке с овсом. Там же лежали патроны.

Мать в это время ходила принимать экзамены в соседнюю деревню. Несколько раз я ходил встречать ее, когда она возвращалась с экзаменов. Так я выбрал место в лесу.

В тот день я встретил ее недалеко от деревни. Она возвращалась домой. Мы встретились и пошли рядом. На лесной дороге было топкое место. Его обходили по лесной тропинке. Тут я пропустил мать вперед себя и двумя выстрелами сзади в упор застрелил ее.

После этого я быстро уехал в другую деревню на собрание, а потом, спустя некоторое время, начал по телефону разыскивать ее. Позвонил я и в милицию. Вот и все, что я мог сказать…

Показания Кирсанова полностью совпадали с нашими предположениями.

Нам не сразу удалось убедить Кирсанова в том, что молчанием он ничего не добьется. Заговорил он только спустя некоторое время.

— Мой отец — сын урядника, имел состояние, — говорил Кирсанов. — Об этом он скрывал от всех нас, в том числе и от матери. Только после смерти его мать нашла два завещания: одно на вещи, другое на деньги. Вещи надежно хранились в сундуке под замком. Они были завешаны родственникам отца. Деньги он завещал мне и сестре, но мы их после его смерти получить не могли. В завещании рукой отца было написано, что завещанные деньги мы должны получать и расходовать только по разрешению матери. Деньги хранились в сберкассах Рыбинска. Мои попытки получить их по сберегательным книжкам отца оканчивались неудачей: деньги без согласия матери мне не выдавали.

Несмотря на свое служебное положение, мать вела явно ненормальный образ жизни. Ее отношение ко мне и дочери вызывали протест с нашей стороны. Дочь псаломщика, эта женщина как хозяйка семьи унаследовала все дурные привычки прошлого. Ее скупость не знала границ. Каждый год в день рождения моей сестры родители делали ей ценные подарки и складывали в сундук. «Это до свадьбы», — говорили они. Однако, когда сестра выходила замуж, мать дала ей изношенную простыню и сказала:-«Остальное наживете сами». Питались мы плохо. Хороший стол мать собирала только по праздникам.

Чувствуя, что родители что-то скрывают, я стал отходить от них, чуждался их. Они видели это, тем не менее не сделали ничего, чтобы рассеять мои сомнения.

За скупость мать я стал ненавидеть. Наши отношения с ней, особенно после моей женитьбы и смерти отца, обострились. И хотя внешне мы жили с ней дружно, я ненавидел ее всеми силами души; она же, чувствуя причину моей ненависти, платила мне тем же.