Оперные тайны

И вот мы сидим с Джули, репетируем. А у неё, как у кинорежиссёра – глаз как алмаз, видит и схватывает любую, даже мельчайшую деталь. Так Дзеффирелли работал со мной над Мими… И вот она смотрит на меня и говорит: «Нет». Я: «Что – нет?» – «Мне нужны другие глаза». – «А что ты имеешь в виду?» – «Мне важны все мельчайшие детали, реакции, глаза, мимика! Это всё есть в музыке. Она очень красочная – всё это надо показать».

Конечно, этот Ирод – на редкость мерзкий и развратный тип, женившийся на вдове своего брата, Иродиаде. А Саломея – девочка, которая отлично видит весь этот разврат, эту похоть, эту пошлость, это краденое богатство, словом, все пороки мира. Но все они при этом хотят казаться римлянами, цезарями, аристократами, поэтому в какой-то момент включается необходимая nobilita, минимализм. Без лишней суеты. Без хлопотания лицом, как говорил Станиславский. Именно об этом писал Штраус: «Довольно и того, что бушует оркестр!»

А заключительная сцена! С того момента, как Саломея говорит: «Хочу, чтобы эту голову мне принесли на серебряном блюде!» Тут, говорила мне Джули, нет никакого выражения лица. У неё абсолютно ледяные, абсолютно стальные глаза и стальная мимика лица. Я хочу! И всё! Баста!

Ирод начинает что-то лепетать: а у меня есть для тебя смарагды и рубины, я всё-де отберу у твоей матери и подарю тебе… Первая фраза в её диалоге с Иродом звучит в абсолютно прозрачном мажоре. Густые краски будут потом!

Как описать состояние Саломеи, этой девочки, вернее полуженщины-полудевочки, которая в этот момент становится и колючей, и капризной, и гадкой? Когда она дрожащими, перекошенными по-детски губами шепчет голове: «Ну почему всё так получилось? О, если б ты на меня посмотрел, если бы ты меня один раз поцеловал, всё было бы совсем по-другому. Ты бы меня полюбил». Она тут ну просто «невоспитанный ребёнок» – это определение самого Штрауса! Ребёнок, у которого отобрали игрушку или конфету! Глубочайшая обида…

Очень известная американская певица Миньон Данн, которая во многих спектаклях – в Денвере, Детройте, Торонто – была моей замечательной мамой, Иродиадой, как-то сказала мне: «Знаешь, у меня были просто слёзы в глазах, когда ты пела заключительную сцену. Ты так искренне и хорошо это делала, мне было тебя – как Саломею! – так жалко!»

И как не пожалеть? Она же поставила всё, абсолютно всё на одну карту, эта Саломея. И поэтому понимала, что после совершённого ею преступления может случиться всё, что угодно. Но ей надо, позарез надо было получить голову этого человека – потому что именно в нём, как это показали и Уайльд, и Штраус, и был весь смысл её маленькой жизни.

Отсюда это пограничное, на грани сумасшествия, состояние. Отсюда это: «Ну пожалуйста… Ну вот смотри, я жива… а тебя нет. Ну, может быть, хотя бы мёртвый ты разрешишь мне себя поцеловать?» И она его целует!

При этом Саломея полностью осознаёт, что происходит вокруг. Но она уже ушла в эту бездну, в эту тьму, в этот кошмар, откуда нет возврата… Поэтому Ирод и кричит: «Да будет умерщвлена эта женщина!»

Реальную же, историческую Саломею (ок. 5—14— ок. 62–71) никто не убивал, она прожила вполне благополучную жизнь. Сначала вышла замуж за своего дядю-те-трарха. После его смерти – за двоюродного брата по матери, родила от него нескольких сыновей. И никто точно не знает, был ли в реальности этот танец семи покрывал…

В реальности Саломею, конечно, легче всего было бы пронзить копьём. Но это – смерть мгновенная. А Ирод захотел её помучить – так, как она мучила его! Он распинался перед ней, уже просто в кровь сбивая и язык, и мысли, и коленки – и всё ради того, чтобы она всё-таки отступила от своего решения. Но – ни в какую!

Королевская опера в Дрездене. Здесь состоялись премьеры «Саломеи», «Кавалера роз» и «Электры»

Так пускай тебя давят щитами, и у тебя будет время осознать, что ты сделала. Она его заставила сделать то, чего он делать совсем не хотел, – убить пророка. А он понимал, что часть еврейского народа его за это просто проклянёт.

«Я не буду это петь, я порядочная женщина»

И я это однажды очень почувствовала. После премьеры «Саломеи» на Днях Рихарда Штрауса в баварской деревне Обераммергау мы запланировали этот спектакль в Израиле. А там раздавалось немало недовольных голосов. Говорили: «Может быть, в Тель-Авиве кто-то на это и пойдёт! А в Иерусалиме мы запретим посещать этот спектакль всем и вся».

Отголоски подобных настроений звучат, между прочим, до сих пор. Если уже во втором десятилетии XXI века (!) «Саломею» по требованию неких «активистов» ухитрились запретить в Минске, то что взять с моралистов поры «fin de siecle»? Пуританская Европа, лучше сказать – вся пуританская публика той поры – тоже категорически не желала принимать этот «надрывный садизм и разврат».