Оперные тайны

Я впервые после Джули Теймор видела оперного режиссёра, который в любом спектакле, не только в «Саломее», работал с клавиром и музыкой только сам. Он приходил на наши с потрясающим Саймоном Эстесом репетиции – мне в «Саломеях» вообще очень везло на Иоканаанов! – сам садился за рояль, которым он владеет блестяще, и мы начинали разбирать музыку. Настоящий, подробный музыкальный разбор!

От него не ускользала ни одна нота, ни один такт. «Почему здесь уменьшенный аккорд? А здесь такая увеличенная кварта, квинта, тритон? А что значит этот аккорд? А почему Штраус ставит subito piano? Что это за интонация? Почему возникает эта тема именно здесь? А что здесь делает этот персонаж?..» Он работал с музыкой полностью, так, как Джули. То есть он актёров «крутил» и тормошил по всем статьям, по всей партии.

Действие того спектакля начиналось в… бассейне, бассейне во дворце царя Ирода. Со мной были молодые девочки, которые меня купали в этом бассейне, полном розовых лепестков. Я выходила из него в купальнике и служанки набрасывали на меня прозрачный такой халатик. Рядом стояли Нарработ и паж, тоже влюблённый в Саломею и ревновавший её к нему. Это был своего рода намёк на готовность Саломеи к чувственным сценам с Иоканааном и Иродом, начинавшийся прямо с первых аккордов, под которые с Саломеи опадали лепестки роз… Очень красиво!

Вообще Атом как кинорежиссёр очень много работал со светом, и он был у него каким-то совершенно неземным. Лунный свет в начале, прозрачные, переливающиеся капли воды, предрассветный полумрак и солнце, которое едва начинало всходить. А в сцене с Иоканааном это были уже лучи очень злого, палящего солнца Палестины, пробивавшиеся сквозь таинственный утренний туман… И солнце сквозь туман, и опадавшие лепестки – всё это было просто экстатически красиво!

Эгоян при помощи различных проекций поставил этот спектакль, как повесть о жизни Саломеи. Вот, например, эта сцена с Иоканааном – та самая, где она говорит: «Я хочу твои губы поцеловать, я хочу в твои глаза посмотреть, ну посмотри же на меня, Иоканаан, ты меня полюбишь».

Там был рядом такой огромный экран, и Саломея моя рисовала штифтом на этом экране. Прямо под моей рукой возникали губы, глаза, его волосы, его тело, которое она сравнивает с цветом слоновой кости… очень чувственная сцена! А потом, когда он ей отвечает: «Нет, дочь Содома и Гоморры, поди прочь…»

Она вдруг брала тот штифт, которым рисовала, и всё нарисованное быстро-быстро замазывала каким-то чудовищным, отвратительным чёрно-коричневым цветом. Эгоян говорил: «Люба, только работать с музыкой! Вот здесь возникает этот аккорд – и ты вступаешь в противоречие с красотой: «Ты ужасен, твои губы и волосы жутки…» И черкать прямо вот так, вот по этому экрану! Публика всякий раз при этом просто ахала, выдыхала от ужаса…

То есть Эгоян сотворил настоящее кино, и я просто обожала этот спектакль! Да и не только я. Когда были сыграны десять спектаклей, публика потребовала ещё два! На следующий сезон спектакли повторили, и билеты «разлетелись» все и сразу…

После экрана был танец… Хотя в том спектакле танца как такового не было. Танец мне памятен по другим постановкам. Например, в Детройте и Сиэтле. Имени постановщика, точнее, постановщицы я, к сожалению, сейчас не помню – помню, что она была совершенно потрясающей красоты и таланта высокая стройная афроамериканка из New York City Ballet, немало поработавшая в Голливуде.

Девочки, сопровождавшие танец, были одеты в абсолютно чёрные длинные бурки. Лица были тоже полностью закрыты – только прорези для глаз. А в руках кинжалы, вообще всё это уходило в тёмный, глубокий и мистический мир стран Магриба… Моя героиня начинала этими ножичками играть, девочки постепенно сбрасывали свои покрывала, а Саломея – вслед за ними, она бросала им бесконечное количество браслетов, украшений, как бы в подачку!

Потом Саломея начинала с ними играть на этих сабельках-ножичках! При этом сцена была абсолютно пустой. Только курильницы, которые источали восточные ароматы, струившиеся и в зал… Из клубов этого дыма показывались какие-то части тела и танцовщиц, и Саломеи, руки или ноги… Зрители потом рассказывали мне, что у них начинался полный амок, как у Цвейга! Это было очень экзотично и очень по-восточному, но вместе и чуть по-голливудски.

Очень неожиданно в современном антураже мне довелось петь Саломею в Германии. Вот Ирод и всё его окружение просят Саломею станцевать. Она взбирается на бильярдный стол и начинает интригующе снимать с себя перчатки, пояс, чулок – дьявольский танец! Семь раз она повторяет: «Дай мне голову Иоанна Крестителя на серебряном блюде!» Интонация, как у тинейджеров: «А я хочу, а мне дай!» Это было просто страшно – у публики просто волосы дыбом вставали…

А что было в Торонто? Были невероятной величины качели, которые спускались с самой что ни на есть верхотуры, потому что тамошний Center for Performing Arts, где давали спектакли, – это, по сути, совсем не театр, а огромная арена. Качели эти летали, парили над всем пространством сцены, и я садилась на них.