Опимия

Снова собрался сенат; Фабий предложил, а сенаторы одобрили: траур будет продолжаться только тридцать дней, будут совершены искупительные жертвоприношения верховным богам, отменяются празднества в честь Цереры, которые просто невозможно было отметить достойным образом при такой скорби, отзывается из Остии претор Марк Клавдий Марцелл, который с шестью тысячами пятистами воинами должен был отплыть в Сицилию; ему повелевается немедленно направиться в Канузий во главе пятитысячного легиона, соединиться там со спасшимися из-под Канн, принять на себя командование этой маленькой армией и следить за передвижениями Ганнибала, избегая каких-либо столкновений с карфагенянином и перекрыв Аппиеву и Латинскую дороги; срочно призываются на защиту юродских стен Рима полторы тысячи союзных воинов. Сенат должен отправить послание консулу, срочно вызывая его в Рим, чтобы руководить делами из города.

Так и сделали.

Сенат закончил заседания; а Форум, площадь Комиций и римские улицы были заполнены матерями и невестами, которые в траурных одеяниях, растрепанные бегали в безумии по городу, плача по погибшим близким.

Некая Вергунцея, больше других плакавшая и кричавшая, потому что под Каннами у нее погибли два сына, натолкнулась на сенатора Публия Элия Пета, бывшего три года назад претором, а через пятнадцать лет, в 553 году от основания Рима, он станет консулом и вместе с тем самым военным трибуном, который под Каннами предложил коня Павлу Эмилию, и принялась со слезами на глазах рассказывать ему о своем несчастье; она жалобно поведала о двух своих сыновьях, вознося до неба их достоинства, красоту и добродетели, как это и пристало удрученной и безутешной матери.

Вообще-то, этот Элий был известен в Риме под прозвищем Элий с дятлом, и его уважали как гражданина усердного, добродетельнейшего и сверх всякой меры преданного родине. А прозвище свое он заслужил после случая, произошедшего с ним, когда он был претором.

Однажды, когда он вершил правосудие в курии при большом стечении народа, в судилище влетел дятел и сел претору на голову. Может быть, это была прирученная птица, сбежавшая из какого-то дома по соседству, а возможно, и дикий летун, уставший в долгом полете, решивший отдохнуть и случайно попавший в курию.

При этом происшествии присутствовал один гарусник, затесавшийся в толпу; он сразу же закричал Элию, схватившему птицу правой рукой:

– Наука ауспиций, о претор, подсказывает мне, что этот дятел, севший тебе на голову, принес счастливейшую весть о том, что тебя и весь твой дом ожидают величие и высшая слава, но Республику, если ты оставишь жить эту птицу, постигнет беда; если же ты убьешь дятла, то будешь несчастным, как и вся твоя семья, но Республика будет процветать.

Не успел авгур произнести эти слова, как Элий Пет вцепился зубами в шею птицы и на глазах всех присутствовавших оторвал дятлу голову[122].

И вот, когда Вергунцея рассказывала Элию о своем несчастье, тот, очень бледный, облаченный в траурную тогу темно-серого цвета, хотя и не плакал, но глубокая боль отразилась на его лице, и он строгим голосом сказал:

– И кому же, несчастная мать, ты стала рассказывать о своей беде?.. Разве не знаешь ты, что нынче я несчастнее тебя и всех остальных римлян?.. Семнадцать человек из рода Элиев погибли под Каннами… Семнадцать, понимаешь?.. Три сына, три брата, три двоюродных брата и восемь племянников потерял я на поле брани, милая женщина, и тем не менее сильнее собственного горя меня терзает беда Республики! Ступай же, Вергунцея, и смирись с волей богов.

Так с трудом, дрожащим от боли голосом выдавил из себя Элий Пет, а потом, завернувшись в темно-серую тогу, пошел от нее прочь, провожаемый всеобщим изумлением и восхищением, ибо все, хотя и испытывали боль, нашли, что их собственные беды уступают несчастью этого добродетельнейшего гражданина.

На пятнадцатый день после катастрофы под Каннами и на семнадцатый перед сентябрьскими календами (17 августа) Рим все еще полностью не отошел от уныния и боли, вызванных этим поражением, но первая паника уже прошла, крики и вопли первых дней сменила немая и безутешная боль, а возбуждение перешло в спокойствие.

Стало известно, что Ганнибал, которому досталась огромная добыча, воздав должное Павлу Эмилию, прах которого был отправлен родным в Рим[123], снова пошел в Кампанию, к Капуе, не считая себя – и, может быть, правильно – достаточно сильным, для того чтобы попытаться овладеть Римом.

Тем временем сенат собрался, чтобы обсудить величину выкупа за пленных, предложенную Ганнибалом, который вместе с десятком пленников направил в Рим Карфалона. Но тому ликтор, по приказу сената, запретил входить в город; наоборот, ему было предложено в двадцать четыре часа убраться с римской территории. Пленников же приняли, и они, передав суть послания, вышли из курии, где заседал сенат.

К полудню толпы народа запрудили Форум; почти все эти граждане были родственниками пленных; слышались жалобные крики, призывы к сенату выкупить их родных, заявления о готовности уплатить своим имуществом[124].