Опиум интеллектуалов

Ни Россия, ни Соединенные Штаты пока еще не пережили борьбу аристократии и буржуазии. Царизм пожелал стать технической цивилизацией, полностью отвергая демократические идеи. Его сменила власть, установившая странное общество и государство, в котором администраторы представляли собой единственный привилегированный класс. Соединенные Штаты сами пришли к осознанию прогрессистских идей XVIII европейского века. Они попытались ввести их в практику на девственных землях, которые надо было завоевать, и в меньшей степени на индейцах, обрекая их на смерть вследствие разницы между племенной культурой и культурой иммигрантов, чем в борьбе с суровыми условиями природы. Никакая аристократия, гордая своими возможностями, не ограничивала порыв разума и развития промышленности. Религия учила моральной строгости, но не ортодоксии веры. Она призывала граждан к принципиальности, к конформизму, она не объединилась с государством, чтобы сдерживать развитие современной мысли.

Оптимистическое мышление XVIII века не было опровергнуто никакими событиями, сравнимыми с Великой революцией и возникновением пролетариата. Гражданская война, мировая война и война кризисов была истолкована историками, являющимися рупором победителей, как триумф: мир не может жить полурабом-полусвободным. Американские рабочие приняли американскую идею и не поверили в неизбежность Апокалипсиса.

Вооруженные учением, которое заранее было обречено, большевики стали строителями индустриального общества неизвестного прежде типа. Это государство взяло на себя ответственность распределять коллективные ресурсы, управлять заводами, создавать накопления, увеличивать капиталовложения. Западный рабочий класс XIX века восставал против своих хозяев, но не непосредственно против государства. Там, где хозяева и государство представляют единое целое, там мятеж против одного влечет за собой неприятие другого. Марксистская идеология предлагает замечательное оправдание необходимости государственной экономики: пролетарии должны безусловно повиноваться своей генеральной воле, воплощенной в партии.

Разумеется, если бы был возможен диалог, интеллектуалы выступили бы против нищеты окрестностей Ленинграда и Москвы 30-х годов так же, как их коллеги выступали в XIX веке в предместьях Манчестера или Парижа. Контраст между развитием средств производства и кажущимся или действительным ухудшением условий жизни и народными страданиями вызовет появление утопий, предрекающих легкий, безболезненный прогресс.

Впрочем, какую революционную программу можно было бы противопоставить советской действительности? Они будут требовать или требуют политических свобод, рабочего контроля, но не индивидуального присвоения средств производства, кроме сельскохозяйственных орудий труда. При капиталистическом режиме массы вправе полагать, что народная собственность ликвидирует или уменьшит неприятности, связанные с промышленностью, но при коллективистском режиме они не могут ждать такого же чуда от восстановления частной собственности. Недовольные мечтают о возвращении ленинизма, истинно пролетарского государства, с другими понятиями они стремятся к таким институтам, к такой жизни, которые более точно выразят господствующую идеологию.

В Соединенных Штатах пролетариат настроен по-другому. Рабочие организации требуют и добиваются бо́льших реформ, чем в Европе, которая держится за социальную помощь или социализм. Лидеры масс удовлетворены своим местом, предоставляемым им действующим режимом, а сами массы не стремятся ни к другому обществу, ни к иным ценностям. Единодушие по поводу «свободного предприятия», конкуренции, смены элит не означает, что американская действительность согласуется с этими идеями больше, чем обязательное обучение марксизму-ленинизму обеспечивает соответствие российского общества официальной идеологии.

Таким образом, двигаясь различными путями, непосредственно или с помощью полиции, две великие державы подавили возможность идеологических дискуссий в среде рабочих, принуждая к единодушному присоединению к принципам гражданства. Дискуссия носит патетический характер в странах третьего мира, которые не полностью осознают, к какому лагерю они принадлежат; они слишком честолюбивы, чтобы признать свою зависимость от факта, слишком горды, чтобы признаться себе, что внутреннее диссидентство пролетариата вызывает национальное поражение раньше, чем приговор истории; загипнотизированные могуществом, которое распространяет террор, это пленники географии, которая терпит оскорбления и делает невозможным бегство.

При явном парадоксе распространение подобной технической цивилизации по планете придает особый характер проблемам, которые сталкивают в наше время различные нации. Политическое сознание нашей эпохи искажено непониманием этих особенностей.