Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Штатского француза усадили на барабан, и Гарибальди стоя выслушал его медлительную речь. Француз передал письмо главнокомандующего о нежелании напрасного пролития крови, о предложении перемирия. Гарибальди понимал, что Даверио уже получил из Рима приказ об отбое, — значит, письмо Удино достигло триумвиров раньше, чем этот парламентер появился на поле сражения. Врач, видно, был настоящий патриот, в лице — ни кровинки, и ему было стыдно. Как многие французы бегущей армии, он понимал ошибку генерала. И Гарибальди, догадавшись о его душевной смуте, произнес по-французски:

— Кажется, Наполеон говорил: «Что такое война? Ремесло варваров!»

Никто не должен был знать, что он ранен. Сейчас это потеряло всякий смысл, но все-таки… Перестрелка затихала. Где-то бил барабан. А все шли и шли вестовые из ближних подразделений, скакали верховые фельдъегери с пакетами. Один из них доставил трофейную карту, где были отчетливо обозначены ворота давно несуществующие, замурованные двадцать лет назад. Гарибальди положил истертые листы к себе на колени и удивленно отставил здоровую руку. Значит, вот оно что? В Париже генералу Удино вручили старую карту, а внук маршала даже не перепроверил ее нынешней неудачной разведкой… Гарибальди жестом отпустил врача ехать с конвоем в Рим, а сам все смотрел на карту и удивлялся. Как могло это произойти: неужели по небрежности штабных топографов? А может, парижские республиканцы так умно, нам на помощь, сработали?.. Нет, скорее всего, это небрежность, недомыслие. В мире полным-полно недомыслия. А наши политики-мудрецы? Тот же Мадзини! Неужели он поверил мирному предложению французов? Или боится разгневать Париж?

Еще один вестовой, весь в пыли, совсем немудрящий солдатик на усталых кривых ногах, принес пакет с донесением и, между прочим, предложил для смеха игральные карты, подобранные возле трупа. С чисто французским изяществом дамы в этой колоде были изображены соответственно мастям. Шатенки, брюнетки, блондинки с голыми плечами.

— Они хотели Рим в карты разыграть, — подсказал Сакки, плюнул и отошел.

Возвращались уже в темноте. Снова заливались соловьи у крепостных стен. Кучка легионеров, плотно сбившись, несла что-то тяжелое на плечах.

— Что это? — спросил Сакки.

— Монтальди. Родом из Генуи.

Сакки спрыгнул с коня и взглянул на Гарибальди с испугом — тот остался в седле, молчал. Тогда Сакки понял — наверно, старик уже раньше узнал. Или догадывался? Монтальди был его самый любимый, вроде апостола Иоанна у Христа.

Всю дорогу Гарибальди держался в стороне от скорбного шествия, погруженный в глубокую печаль. «Как умел он делать свою работу… Там, в Америке. Здесь сегодня», — бормотал он в ответ своим мыслям. Вспомнилось ему: три дня назад он выехал с Авеццаной на рекогносцировку в южном направлении, в сторону Неаполя, по Аппиевой дороге. Там полным-полно в беспорядке расставленных древнеримских склепов, статуй, замшелых руин. И там на четвертой миле он наткнулся на юношу. Он две тысячи лет лежал — мраморный — в траве, скинув с себя плащ. Его поза была свободна. От солнечных лучей белый мрамор набрался тепла. У него по щеке ползла пчела. Мысль о смерти не могла явиться вблизи этого спящего юноши.

Тело Монтальди покачивалось в такт шагов несущих. Его положили на снятую с петель парадную дверь и так несли на плечах — восемь самых близких товарищей.

Мертвый капитан был накрыт содранным со стены гобеленом.

Возвращавшиеся с поля боя студенты, усталые, замызганные, подбежали, молча старались перехватить ношу на свои плечи. Все знали, кого несут. Легионеры не уступали.

И тогда Гарибальди единственный раз вмешался:

— Потеснитесь, братья. Он был так молод. Пусть же его и несут молодые…

В кучевых облаках преобладали багровые тона — отблески пожаров, бушевавших в тесных кварталах Рима. Никто не знал, что будет завтра, но толпа ликовала. В воздухе слышалось шарканье шутих и фейерверков. По улицам проходили пленные французы в новых мундирах, киверах, в крепких башмаках, а конвоировали их одетые в тряпье римские ребята. Во всех кафе французов щедро угощали, а мимо шли монахини с бинтами и корпией в плетеных корзиночках, девушки несли цветы из своих садов.

— Куда?

— На могилы у Кавалледжери.

— Куда?

— К Лебединому озеру в парке Корсини.

— Куда?

— А мы и сами не знаем. Подскажите.

Кто-то громко рассказывал о том, как смеющаяся девушка днем шла по улице с неразорвавшейся бомбой на голове, как носят корзины с бельем. И о двух других женщинах — они с двух сторон подбежали к вертящейся бомбе, хотели вырвать ее дымящийся фитиль. Но замешкались. И обе взорвались. Никто не знал их имен.

Одно имя было у всех на устах — Джузеппе Гарибальди.

Под золотым циферблатом разбитых картечью башенных часов называли это имя — Гарибальди.

И возле поврежденного в вековой нише святого Иосифа.

И на паперти святого Петра.

Нашлось наконец у несчастного народа высокое знамя — Гарибальди. Никто и никогда больше не сможет заставить его забыть.

Его останавливали на Корсо, гладили холку его запаленного коня.

— Умный конь, умный. Тебя бы в Сенат, как бывало в Древнем Риме.