Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

— И это тоже случай? Таинственный вы человек… — сказал капеллан.

— Подмял меня Уругвай. Выспался на мне, сукин сын… — Гарибальди гладил коня по хребту, трепал за ухом.

Чернокожий Агуяр принес оброненную саблю, сказал:

— Они уходят в Неаполь. Не уходят — бегут!

После боя был большой привал в Палестрине. Был двурогий молоденький месяц в синем небе. Были костры. С покинутых монастырских угодий привели быков… Жарили над огнем, вращая целые туши на трактирных вертелах. Женщины приходили из садов, где они схоронились с детьми и стариками, несли хлеб, сыр, вино в пузатых бутылях.

Гарибальди приказал перекопать проселки и тропы, ведущие в Палестрину, чтобы уберечь лагерь от нового налета оголтелой бурбонской конницы. Он обошел деревню — странно, только что стояли здесь королевские войска, а на белых стенах домов чьи-то руки уже начертали углем:

«Смерть королю Бурбону!»

«Да здравствует Италия!»

«Вива Гарибальди!»

Старуха горбунья, ведя за руку внучку, догнала его и подарила маленький коралловый рог. Он повертел странную безделушку, недоумевая.

— Носи на цепочке для часов… — лепетала женщина. — Ты наш желанный! Мы ждали тебя, Голубарда! Храни господь твою маму…

Гарибальди поцеловал морщинистую руку крестьянки, попросил солдат надеть на цепку его часов амулет. Он слышал от суеверных неаполитанских рыбаков, что это верное средство от сглаза, «джеттатура».

Толпа вокруг него нарастала. Он мрачнел, ему мешали думать.

— Возвращайся с победой! Мы вышьем тебе знамя шелками.

Привели какого-то жандарма в запыленном плаще и треуголке. Его захватили на сеновале, он называл себя карабинером.

— Отдаю указ по всему королевству: плясать тарантеллу! — кричал он. — То ли был пьян, то ли спятил от страха.

А у костра перед волонтерами косматая девица и в самом деле плясала тарантеллу под бубен.

— Врача ко мне, — приказал Гарибальди.

Его не мучила помятая нога, но при падении открылась рана. Кровоточило. Он дал врачу легиона Пьетро Ринари себя перебинтовать, сидя на пороге отведенного для ночлега дома. Очнувшись от забытья, поднял голову, когда коляска главнокомандующего и конный конвой остановились перед ним.

— Много народу шляется по селу, объявите комендантский час, — распорядился генерал Росселли, выходя из коляски.

Он был молод и франтоват по-военному, что называется, с интересной бледностью в лице. И считал необходимым, чтобы адъютант поддержал его под руку.

Вошли в дом. Хозяева угодливо кланялись, складывая руки на животе. На столе дымилась сковорода. Но есть не хотелось. Просто нужно было установить с главнокомандующим верный тон — республиканский, без особой субординации.

Главнокомандующий расположился, удобно облокотясь. Нога на ногу.

— Что думаете предпринять?

Гарибальди, стоявший в толпе хозяйских ребятишек, ласковым движением отослал их из комнаты. Сел, не спрашивая разрешения. Раздражало не то, что его титуловали полковником, а то, что демонстративно забыли об элементарной офицерской учтивости.

— Что предпринять? — Он нарочно помедлил. — Сделать бросок вперед и овладеть Капуей.

Росселли усмехнулся:

— Ответ героя… Овладеть первоклассной европейской крепостью. И потом, если быть логичным, спустить на башнях Сент-Эльма в Неаполе белые флаги с золотыми лилиями?

— Да, да, вы угадали, генерал. И после победы в деревенской каруцце протрюхать к родному дому.

Генерал неожиданно выхватил ножку курицы со сковороды и, не церемонясь, совсем не в своем стиле, стал аппетитно обгладывать ее, слегка размазывая жир на румяной щеке.

— Если вы помните, Вергилий говорит Данте: «Оборотись, что делаешь?» — Платком он тщательно обтер пальцы и рассмеялся.

— Я не дал вам повода смеяться, генерал, — спокойно заметил Гарибальди.

Его все более раздражал барственный баритон Росселли. Ложная многозначительность интонации в сочетании с бесцеремонностью была отвратительна. Самолюбие тут ни при чем, но если он еще раз в том же тоне спросит…

— Так что вы предпримете в завершение сражения, полковник? — спросил Росселли.

— Буду есть макароны из муки, смолотой на королевской мельнице.

Ответ ошарашил Росселли. Минуту молчали.

— Ваши солдаты…

— Я дал им поспать три часа, — Гарибальди взглянул на часы, потрогал коралловый рог, улыбнулся. — Еще шестьдесят лье — и мы у ворот Капуи. Преследуют не для того, чтобы дать противнику уйти.

— Но это не отступление, полковник. Это завлекающий маневр.

— Могу вас заверить, они бегут.

Темп разговора убыстрялся, они перебивали друг друга.

— Ваши юнцы…

— Сейчас под горой на хуторе умирает мой боевой товарищ, мы с ним сражались еще в горах Сьерры…

— Но римские сорванцы…

— Огонь вчерашнего боя сформировал их. Рукопашный бой делает юнца солдатом. Может быть, артиллерия и громче, и важнее, но атака в штыки всегда завершает, и она для меня вроде точки над «и». Я буду преследовать.

Гарибальди резко поднялся, как бы приглашая поставить точку над «и» в разговоре. Генерал вынужден был тоже встать, желая придать большую вескость своим указаниям.