Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Гарибальди задумался и не слушал. Его американский товарищ умер на хуторе под горой. Он слышал звон лопат, там торопливо рыли братскую могилу. И лошади в коновязях торопливо жевали сено, как будто предчувствуя скорый сигнал трубы. Но это же преступление — приостановить начало победоносной кампании в час, когда до самого Террачино нельзя обнаружить ни одного бурбонца и можно идти в Неаполь, не встречая сопротивления! Почему не считаются с его боевым опытом? В такие дни, черт возьми, надо быть якобинцем, заговорить по-иному!

— …Я предписываю вам, полковник, оставить мысль о штурме Капуи и ждать указаний.

— Да, да, не теряя ни одной минуты… — подтвердил Гарибальди.

— Чего не теряя? — переспросил главнокомандующий.

— Повинуюсь, — коротко сказал Гарибальди.

В голове его была полная ясность — немедленно, не теряя ни минуты, надо требовать у правительства республики дать ему неограниченные военные полномочия.

3. Посошок на дорожку, синьора!

Заглохший сад. Рокот моря за увитой глициниями стеной. По заре взахлеб соловьи. На соседней усадьбе дряхлого адвоката мирно трубит осел. Он трубит и кончает низкой нотой, точно кто-то перепилил бревно и отдыхает.

Ровно в семь утра десять минут многоместный дилижанс проплывает за оградой в сторону Генуи. Звенят колокольца.

Молод сад был в детстве Гарибальди. Теперь его дети все повторяют сначала — лазят по деревьям, на дорожках играют в чехарду или выползают из зарослей можжевельника с торжествующим воплем: нашли ежика. И Терезита в голубом платье бежит, раскрыв ручонки навстречу бабушке.

Ницца дремлет в садах. В прошлом году королевские войска бомбардировали восставшую Геную, глухо слышалась канонада, в ночном небе мерцало зарево пожаров. А теперь воцарилась сонная тишина. Только из курзала в полдень доносятся звуки оркестра. Чахоточные больные съехались со всей Европы. На набережной кружевные зонтики.

Ох, скорее бы без оглядки бежать из этого райского уголка!

Анита Гарибальди шила, купала, учила, не отрывая взгляда от калитки. Ждала писем. Муж не баловал: раза два в месяц приходили конверты с давно отмененными штемпелями Папского государства. Или с оказией — приезжали на излечение раненые. Анита, как безумная, мчалась в дальнюю детскую комнату и читала. Вслух перечитывала каждое словечко. В последнем письме Гарибальди после обычных ласково-спокойных фраз сделал странную приписку: «Один час нашей жизни в Риме стоит жизни целого столетия». Что это значит? А то и значит, что второй месяц идет сражение, Рим в огне, многих поубивали. Французы, конечно, не ушли. И не уйдут. Особенно теперь. Уже год как в Париже генерал Кавеньяк подавил восстание фабричных. Короли и аристократы повсюду возвращаются в свои дворцы. Даже в богоспасаемой Ницце Аниту возмущали самодовольные рожи богатых иностранцев, разгуливающих по набережной, как будто все кончено с революциями, с баррикадами, красными флагами, с «Марсельезой».

Бежать! Спешить туда, где воюют Хосе, старые друзья с берегов Ла-Платы. А дети, как их оставить? Своей мечтой она поделилась с супружеской парой Дейдери; муж, друг детства Гарибальди, ужаснулся отчаянному замыслу, жена подумала и сказала: если понадобится, они возьмут к себе маленькую Терезиту. Женщины более мужественны в житейских делах. Надо поговорить еще с Аугусто, кузеном Хосе, он подружился с племянниками, по воскресеньям в парусной лодке уходит с ними ловить рыбу.

В курортном городке, где полтора года назад восторженная толпа встречала на молу героя Монтевидео, любили и опекали его мать и синьору Аниту. Так просто не убежишь. Спросите каждого: это очень рискованно — женщине, да еще чужеземке, одной пуститься в путь через всю Италию, наводненную австрийскими, французскими солдатами. Всюду рассказывают о грабежах и убийствах. Анита не разбиралась в оттенках итальянского разбоя, но каждый день слышала о вендетте, о каморре. Где это? Кто это? Она не боялась нисколько, не страшнее они карателей Росаса. Но как уговорить свекровь?

Старая женщина, возвращаясь из церкви, сокрушалась о судьбе сына. Материнская любовь и гордое восхищение его славой смешивались с истовой преданностью Христу и деве Марии, преклонением перед страдающим папой-изгнанником. Она называла его Сладчайшим отцом по примеру гнусавенького попика приходской церкви и молитвенно складывала при этом ладошки у губ. Стара она стала. Все путалось в ее голове — что было раньше, что позже, и как свежую новость рассказывала о том, как первосвященник, не предупредив кардиналов, никого из своего двора, явился в скромный приход, взошел на кафедру и на итальянском языке — не по-латыни! — отслужил мессу перед народом, молился со всеми вместе. А было это в самом начале его понтификата.