Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Он решал в эту минуту вопрос — что хуже: провинциальная развязность или провинциальное жеманство? Почему она говорит «может, вы успеете» вместо того, чтобы просто сказать: «Не хотите ли»?

Эммануеле, покинув адмиральскую дочку, увлек Кавура в дальнюю лоджию, выходившую в тенистый сад.

— Ну как? — спросил он. — Доволен, что уехал из Турина? Я даже не знаю, что ты тут делаешь.

— Наблюдаю за постройкой портовых укреплений.

— В нашем возрасте это большой пост. Я вижу, ты далеко пойдешь. Как двигается дело?

— Работы идут полным ходом. Можно подумать, что мы готовимся к войне.

— Было бы неплохо. Например, с австрийцами.

— Говорят, это тайная цель Карла Альберта… Такая тайная, что он сам себе боится в ней признаться.

— Пауки плетут сети, оставаясь в тени.

— Э, милый, ты ему льстишь. Думаешь, он способен на твердые решения? Да если он на что-нибудь решится, тут же протянет ноги от страха. Что нового в Неаполе?

— Все зажато. Еще хуже, чем у нас. Сейчас все втихомолку рассказывают анекдот, случившийся в опере. Цензура запретила произносить со сцены слово «свобода». Чем заменить? Пусть будет «честь». И вот фрондер Ронкони, любитель буффонных выходок, с особым удовольствием спел: «Он сделался солдатом — потерял свою честь». Генерал Манчини посчитал это публичным оскорблением королевской армии, направил в министерство меморандум. Но кто будет отвечать? Певец или цензор? Это пока неизвестно.

Кавур отломил веточку олеандра, вдохнул его горьковатый запах, криво улыбнулся.

— Всюду одинаково. А у нас недавно вышел катехизис в новом издании с эпиграфом: «Бойтесь, чтобы вас не обманули философы». А в прошлое воскресенье в церкви Санта Мария де Кариньяно я своими ушами слышал проповедь: «Целомудрие равняет человека с ангелами». Испугался, как бы не вознестись на небо и, не заходя домой, помчался к тетушке Кончетте, в ее уютный домик под красным фонарем. Помнишь, в одном из портовых закоулков?.. Как поживает кузина Эмилия?

— Странные у тебя ассоциации! Кузина Эмилия выходит замуж за испанца. Я остался ни при чем. Утешаюсь тем, что она на два года старше меня.

— Так и надо. Утешаться — удел мудрых.

В лоджию заглянул губернатор, суетливый краснолицый старик с постоянно растрепанными седыми волосами.

— Виновник торжества уединился для дружеских конфиденций! А дамы скучают. Дамы хотят знать, как развлекаются в Неаполе… Здравствуйте, Камилло. Ну, пошли, пошли, Эммануеле!

Небрежность губернатора несколько удивила Кавура. До сих пор в этом доме его считали столичной штучкой и очень ценили. Но он не придал значения этой нелюбезности. Всем известно, что губернатор — хитрый и взбалмошный старик. Несколько больше его насторожила тишина, воцарившаяся в гостиной при их появлении. Похоже было, что разговор только что шел о них. Но о ком же и говорить, как не о столичных молодых людях.

Встреча с Эммануеле оживила Кавура. Он был в ударе и ознаменовал вечер, к ужасу губернатора, целым каскадом бестактностей.

Вначале он долго дразнил аббата Джакомо, уверяя, что его друг падре Франческо, исполняющий обязанности цензора в Генуе, слишком либерален и ходят слухи, что скоро его заменят каким-нибудь полицейским чином. Так, по рассказам Эммануеле, уже сделали в Неаполе, там главный цензор — начальник полиции Делькаретто. Старичок выслушал его со скорбно соболезнующим видом и только под конец с ядовитым смирением заметил, что смеется тот, кто смеется последним.

Когда Кавур проходил мимо жены губернского секретаря, она, желая обратить на себя внимание, коснулась его плеча веером. Муж одернул ее и прошипел:

— В нашем скромном положении мы не можем позволять себе фамильярничать…

Тонкий слух Кавура не уловил — с кем именно, но в душе он поблагодарил плешивого ревнивца, избавившего его от притязаний перезрелой дамы.

Потом ему захотелось эпатировать офицеров и, подойдя к ним, он бурно выразил свое негодование: в Мессине уволили директора обсерватории — за что же? За его либеральные взгляды! Губернатор трепеща слушал эти тирады, но не вмешивался. Разговор все-таки шел о далекой Сицилии.

Но когда появился капитан Эльсенберг, австриец, находившийся на военной службе в Генуе, терпение его истощилось. Эльсенберг был настолько любезен, что преподнес редчайший презент — фарфоровую тарелку с портретом балерины Фанни Эльслер, сделанную всего в трех экземплярах. Снисходя к невинности присутствующих девиц, мужчины на ухо передавали друг другу:

— Это фаворитка Меттерниха. Любовница. Последнее увлечение…

Кавур повертел в руках тарелку. На ней была изображена довольно дюжая брюнетка с покатыми плечами и крылышками за спиной, окаймленная гирляндами из розочек на черно-желтом фоне.

— Предпочитаю Тальони, — сказал Кавур. — Эта особа слишком terre-â-terre. В грубом прусском вкусе.

— Вы ошибаетесь, Камилло, — задыхаясь от негодования, сказал губернатор. — Франция давно перестала быть законодательницей мод и вкуса. Франция наш вчерашний день. Сотрясаясь от политических передряг, она не способна создавать истинную красоту и истинное искусство. Вена — вот Петроний нашего времени!