Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

— …в Мальдонадо. Та, что торговала бататами на набережной.

— Помню, помню. Долго она бормотала, у нее еще колода сальная такая. Небось, еще из Лиссабона привезла.

— Вот и напророчила.

— Я в ворожбу не верю.

— Тю, он не верит! А ты видел, как птицы змею завораживают?

— Голова с ушами! Это змея птицу завораживает!

— Вы все так думаете, а я видел. Я иду в дождь по этой проклятой пампе. И видно, сам святой Христофор, покровитель плавающих и путешествующих, удержал меня. Я остановился, а передо мной в траве зеленый клубок, из него голова сердечком, и глазки-гвоздики смотрят. Я тоже смотрю. Вдруг птица набежала, глядит в глаза змеи и не шевельнется. Я тоже подумал: завораживает ее гадина, каюк ей… А она взмахнула крыльями и, чем бы вверх, еще ниже присела. Не стал я ждать, выстрелил в змеиную голову. А птица — по траве и в кусты! Смотрю — гнездо, в нем птенцы еще голенькие. Выходит, это она смерть на себя привораживала.

«А птица-то моя», — думал он. «Это феникс, он сжигает себя и снова рождается из пепла. Чего они боятся, что я умру? Я не умру…» Скрипели уключины за бортом. Это, верно, странствующие купцы. Их всегда встречает Луиджи Карнилья. Любит поговорить добрый гигант. Вот и сейчас, слышно, спрашивают его с лодки:

— А вы чьи будете? Уругвайские, риуграндийские? Чьи вы?

— А мы гарибальдийцы, — слышится голос Луиджи.

Ого, какое словцо придумал! Нет, не умру.

6. Ночная мистерия шаркеады

В затерянном на краю света селении его пронесли на носилках по улице, круто взбегавшей в гору, заваленной валунами и похожей на русло высохшей реки. Пассажиры шхуны «Пинтореска» и сам ее капитан, взявший на буксир разбитый корсарский корабль, толпой сопровождали носилки. Бежали мальчишки. Священник со ступеней часовни осенил несчастного крестным знамением. Карнилья возглавлял шествие.

— Не беспокойтесь, капитан, — говорил молодой врач. — Наш Гуалегуай очень далек от войны. Вы, кажется, сенсимонист? Какая нелегкая занесла вас на край света?

Его внесли в широко распахнутые ворота дома некоего Хасинто Андреуса. Любезный дон Хасинто сам напросился быть ассистентом врача, и проклятая пуля была неотложно извлечена и даже показана толпе любопытных обывателей, теснившихся под окнами. Такой овации никогда не знал древний Гуалегуай. К вечеру раненого корсара посетил губернатор провинции дон Паскуале Эчагуэ. Он был отменно любезен, поблагодарил хозяина дома за оказанное чужеземцу гостеприимство и только незаметным движением холеной руки выслал из комнаты всю команду. Последним вышел Луиджи Карнилья, он плакал.

Наутро врач, которого звали дон Рамон дель Арка, нашел своего пациента веселым и бодрым, окруженным заботами всей семьи дона Хасинто.

— Губернатор, уезжая, оставил вас на мое попечение, — сказал молодой аргентинец, поднося к губам предложенный ему бокал. — Для проформы дон Паскуале попросил вас находиться под домашним арестом. Он вам сочувствует, кажется, он тоже убежденный сенсимонист.

Так началась странная жизнь Гарибальди в Гуалегуае. Шхуна была конфискована, ее команда наконец накормлена по дворам и отпущена — кто куда захотел. Прощание с капитаном закончилось шумной попойкой, в которой приняли участие и дон Рамон в строгом сюртуке, и дон Хасинто в глазетовом жилете.

Две недели спустя странствующий купец привез капитану запечатанный пакет из Монтевидео. Крупными круглыми буквами Луиджи Карнилья оповещал о своем прибытии в столицу Уругвая. Брат Россетти намеками, по всем правилам конспирации, советовал переждать в захолустье провинции Энтре-Риос опасное время поисков и возможной расправы. Боевой рейд «Фаррапиллы» не остался незамеченным американскими газетами.

Снова ждать и таиться? А рана зажила, он выбросил лекарства за окно, был совершенно здоров, даже окреп, и ему было не скучно в семье дона Хасинто. Удивительные люди — каким вниманием окружили они иноземца! Ему было бы совсем не скучно, если б не тоска по делу. Он подружился с молодым врачом и вместе с ним часто уходил в зимнюю пампу, далеко за город, не замечая времени в спорах. О чем они спорили? Они были ровесники и оба люди честные, люди долга. Молодой эскулап добровольно отправил себя в изгнание, в глухой дальний угол страны. Здесь врачебная практика доставляла ему самые диковинные образцы телесного страдания, и он вправе был считать, что профессия медика достойна всяческого уважения. Гарибальди, разумеется, не подвергал сомнению достоинство трудного поприща, избранного доном Рамоном. Тут не было спора… Но итальянец был бессилен внушить новому другу уважение к своей собственной судьбе. В чем смысл войны и кровопролития, спрашивал врач, в чем доблесть и честь этих хождений на абордаж в чужих водах?

— Чего ты ищешь, Хосе? Вот этого? — И врач вынимал из кармана бархатного жилета пулю, которую сам же извлек из раны итальянца.

— Я плохо учился, друг мой, — отвечал Гарибальди, пряча улыбку в густо отросшей бороде, — мое корсарство — это расплата за шалости детства. Отец очень боялся, что меня соблазнит море. Он угадал, черт возьми.