Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Дорога была немалая — тридцать миль, да еще с переправой. Скакали всю ночь, утром — привал. Молчаливый горец ушел узнать у лесорубов, безопасно ли выбрано место. Гарибальди прилег на опушке, откуда взгляд хватал на десяток миль. Проголодался, но даже думать не мог о вяленой солонине в сумке. Впрочем, он был бодр и весел; предвкушал встречу с товарищами. Нежно-зеленое, чуть волнующее море пампы располагало к мечтательности. Этот первозданный простор… То и дело вдали появлялись страусы и сильными ногами с непостижимой быстротой, будто заводными ножницами, простригали степь и исчезали за горизонтом. А то выскакивал, точно из люка, огненно-рыжий конь, он еще краснее кажется в изумрудной траве. Мчится прямо на тебя и вдруг останавливается, всем видом выражая удивление и даже снисхождение к неуместной тут фигуре человека. Подрагивают его губы, от рождения не знающие узды, отливает атласным блеском лоснящаяся спина, спутанная золотистая грива бьет по холке, копыта чисты, как слоновая кость. И Гарибальди глядит и не наглядится, сознает, что в глубине его души таится поэтический дар. Да, конечно, если условие быть поэтом в том, чтобы сочинить «Илиаду» или «Божественную комедию», то он не поэт. Но если поэтом может считать себя тот, кто в детстве часами любовался причудливыми стеблями растений в лазурных глубинах залива, кто бродил без устали по улицам Вечного города, кто в бреду, сквозь боль пульсирующей раны видел быстро бегущую в траве птицу с красным пером и верил в реальность этого видения, — то он поэт. И этот конь, примчавшийся к тебе из степных далей, — он точно могущественный султан, спешащий выбрать самую грациозную одалиску.

Но кто-то вдруг выстрелил? Конь метнулся и ускакал. Еще один выстрел. Пуля цвинькнула рядом в траве. Он вскочил на ноги. Конный отряд жандармерии приближался к опушке. Бежать? Нет, уже поздно. Среди всадников, которые спешились на скаку и бежали к нему, он увидел молчаливого проводника. Предатель! Он один остался неподвижен, смотрел издали. Предатель и трус.

Его усадили на лошадь, руки связали за спиной, ноги — к подпруге и, хлестнув коней, повернули на Гуалегуай. Мысль о том, что старого дона Хасинто ждет расплата, вдруг бессильной яростью ослепила Джузеппе.

Солнце садилось в широком окне префектуры, когда его втолкнули в комнату, где играл в кости со своим адъютантом комендант Миллан. Закатные лучи делали оранжевым его одутловатое лицо. Он отодвинул игральные кости движением локтя. «Вот наконец-то, — подумал Гарибальди, — сейчас выйдет наружу изнанка гуалегуаевского гостеприимства».

— Называй сообщников.

— У меня их нет.

— Кто нанимал коней и проводника?

— Лошадь купил. А проводника не было. Скакал куда глаза глядят.

— Врешь, пиратская морда! Все назовешь! Все, все назовешь!

— А ты был когда-нибудь маленьким, комендант? — Гарибальди рассмеялся, сам не понимая, как пришли ему на язык эти легкие слова. — Хочешь, угощу тебя имбирным леденцом? Хочешь пососать… досе де женжибре?

Он чувствовал, как все оцепенели от этой дерзости. Адъютант бросал в мешочек игральные кости. И Миллан опешил, глаза его выкатились, зрачки побелели. Изгорбясь, он подошел к итальянцу и дважды, крест-накрест, полоснул плетью по лицу.

Гарибальди, крепко сжав челюсти, только выше поднял голову. Он был слишком измучен долгой скачкой, когда связанный мотался на лошади, как тюк с поклажей. Он чувствовал, как по его щекам стекают в бороду струйки крови. «А ведь я бык в шаркеаде, сейчас меня освежуют, отделят мясо от костей и повесят под ветерок…» — пришло ему в голову.

Он не слышал, что Миллан сказал стражникам, но, видимо, что-то приказал, потому что они стали толкать его прикладами ружей в спину.

В подвале Гарибальди увидел лежащих на цементном полу знакомых, с кем он виделся в эти полгода. Поднялась от пола и упала, как отрубленная, седая голова дона Хасинто. И эта картина снова напомнила Джузеппе ночную мистерию в шаркеаде. В это время к его связанным за спиной кистям привязали канат, перебросили его конец через перекладину под круглым сводом и с силой подтянули: «Ну, эй!..» И он даже не от боли, а по ужасному хрусту понял, что руки вышли из плечевых суставов.

— Ну, теперь угощай своими леденцами, — говорил комендант, глядя откуда-то снизу, из-под колен Гарибальди, ему в лицо.

Точно молния, боль снова пронзила все тело Джузеппе, потому что, напрягшись, он вытянул шею, чтобы точнее плюнуть в глаза палачу.

Он еще видел сквозь пелену в глазах, как комендант утирался рукавом, слышал, как он приказал:

— Когда заговорит, можете спустить.

И сознание покинуло его. Потом оно вернулось, потому что тяжесть тела разрывала вывихнутые суставы, и мясо отделялось от костей. И тогда пытка сосредоточивалась на том, что он хотел пить, просил пить и даже пил, но вода не утоляла жажду, будто ее лили на раскаленную сковороду и она мгновенно испарялась. Потом он снова переставал существовать — его просто не было на свете. Наверно, счастье и состоит из этих минут полного небытия среди мук и боли.