Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Так пусть же они веселятся и пляшут, пока на горизонте не появилась черная точка, пока по пыльной дороге не прискакал нарочный из штаба. Пусть щеголяют солдатской божбой. Все триста монастырей Пьемонта своими колоколами не заглушат перед господом богохульство итальянцев, затосковавших на чужбине. И, глядя издали, невидимый солдатами в своем окошке, слушая осточертевший сверлящий звон цикад, Гарибальди шевелит бровями, подобный Юпитеру, в его голубых глазах в тысячный раз встают ряды оливковых деревьев Лигурийского берега, он вспоминает мать — жива ли, здорова ли… «Я, твой любящий сын, целующий мысленно край твоего черного подола, во имя твое, ради чужой свободы снаряжаю корсарские корабли, вербую на них матросов, кормлю и вооружаю их. Слышишь ли ты сейчас меня, мать? Слышишь ли, отец?..» И, складывая строки будущего письма, немного рисуясь перед самим собой, он ощущает себя принадлежащим, подобно Россетти, к сословию мыслящих, которых полиция на родине держит под особым надзором. Прекрасная страна! Там принцип власти — терпеть порок, но истреблять мысль.

Насладившись размышлениями, Гарибальди выходит из хижины к своим бродягам, раздвигает круг пляшущих и орущих и, схватив ливорнского матроса за руку, держащую барабанную палочку, прерывает затянувшийся праздник.

— Что ты размахался! Не пора ли на боковую, братья? Кто знает, может, завтра улов? Есть такая надежда.

Его слушаются, как дети. И пока уминают черную фасоль в котелках, он назначает ночной караул — четыре стражи по четырем сторонам света.

— Будьте бдительны!

Все расходятся к своим травяным матрацам.

Спит отряд Гарибальди на берегу Лос-Патоса. Нечего греха таить, дремлют и караульные. Лагерь надежно охраняет здоровенный пес Ганимед, прозванный так, когда огромный кондор закогтил его, но не удержал и сбросил с порядочной высоты. С тех пор Ганимед глухо кашляет по ночам, а днем часто рычит, глядя в пустое небо над головой.

2. Дрозды в тесте

— Россетти? Россетти! О, небо, глаза мои видят, или это сон? Ой, отпусти плечо! Дьявол! Мне все еще больно. Как ты меня нашел, старина?

— Это моя Венеция нашла твоего Корсиканца! Здравствуй, Пепе, накорми меня, и я поскачу дальше.

— Кто же тебя отпустит? Иди сюда, давай присядем. Бойся меня, сейчас я приду в неистовство от радости, что ты со мной! Надолго, в самом деле? Может быть, навсегда?

— На два часа, не более. Я мчусь в бригаду полковника Тейксейры, а его не догнать. Президент хочет читать в газете сообщение о захвате Лагуны, хотя город еще, кажется, и не сдался.

— Странно, будто мы и не расставались. Послушай, я накормлю тебя дроздами, жаренными в тесте. У меня парень из Ломбардии — ох как готовит! Помнишь, дрозды в поленте? Мальчишкой я их ловил сетью. Ничего, что они певчие, они были хороши и жареные тоже. Нет, расскажи, как воюет президент?

— Замечательный человек! Очень храбрый и скромный.

— Но ему не хватает настойчивости в сражении. Огромный недостаток!

— Ты уже рассуждаешь, как полководец.

— Боюсь, что военное счастье не будет ему сопутствовать. О чем мы толкуем, Россетти! Рассказывай новости.

— Ты должен читать мою газету.

— «Народ»? Скверная газетенка.

— Я убью тебя.

— Читаю ее раз в две недели, и только через плечо синьоры Мануэлы.

— Надо думать, очаровательное плечико, и, конечно, оно заслоняет текст. Кто эта Мануэла?

— Она гостит у донны Анны.

— А донна Анна, черт возьми?

— О, это все надо видеть… Твои дурацкие два часа! Зачем ты вообще явился? Ой, больно, опять ты жмешь там, где уже нажимали!

— Прости! Я забываю об этом проклятом Миллане.

— Чепуха! Больно, не больно. Я счастлив!

— Ты уже признавался мне в этом.

— Во-первых, я даже не думал, что так повезет с людьми! Сейчас ты увидишь Луиджи Карнилью! Да, да, боцмана с нашей «Фаррапиллы». Человек этот дороже золота! И дороже золота черный Агуяр. Потом француз, гигант, бретонец, его прозвали Жан-великан. И еще чудный парень, его земляк Франсуа, достойный своей родины, якобинец! Я познакомлю тебя с моим лучшим другом, капитаном «Республиканца», я-то плаваю на «Риу-Парду». Джон Григг — человек наших мыслей. В общем набралось семьдесят пять человек. Тридцать белых и сорок пять негров. Донна Анна, когда мы появляемся у нее в усадьбе, не может всех усадить: столов не хватает.

— Опять донна Анна… что-то ты часто о ней.

— Опомнись, это сестра президента, к тому же немолодая, но очень-очень…

— Есть помоложе?

— Да. Мануэла. О, это ангел! Я с ней, признаюсь, любезничаю совсем по-итальянски, только взглядами.

— А руки?

— Дурак! Для этого есть женщины совсем другого сорта.

— Врешь! Ты и с ними любезничаешь по-итальянски.

— Нет, я должен рассказать тебе, почему я счастлив. Эти ребята — боги! Видел бы ты, как кипела работа! Плотники тесали доски, мулаты ковали железо. За два месяца — два шлюпа. И все сделано своими руками, до последнего гвоздя, до последнего звена якорей! И не такие уж маленькие шлюпы — на восемнадцать и пятнадцать тонн.

— Гиганты!