Опосредованно [журнальный вариант]

Лене временно стало не до стишков. Дома наступила еще большая тишина по вечерам, чем обычно, тишину эту Лена старалась не тревожить лишний раз, хотя по большей части оставалась по вечерам одна. Мама говорила, что не может сидеть в духоте, и отправлялась куда-то по своим подругам, возвращалась, когда Лена уже спала. Лена помнила, что сидела с тетрадями, или перед телевизором, чувствовала, как время вытекает, будто расплавленный гудрон из ведерка, — больше от этого пустого времени не осталось в памяти ничего. То, что Михаил не звонил ей, казалось Лене проявлением его тактичности, он, в конце концов, мог знать от Ириного отца, что случилось в ее семье. Взаимное их молчание становилось уже не совсем вежливым, Лена помнила и это, даже, кажется, беспокоилась, но позвонить ему, зайти к нему почему-то не решалась. Такой вот пришибленной, задумчивой, не понимающей, что происходит, и выловил ее однажды у дома участковый и сообщил о том, что Михаил умер у себя дома, что его никто не хватился, соседи по запаху не опознали мертвечину, а почему-то решили, что тот без устали травит тараканов, которых в доме временно не было (был как раз такой период, когда пруссаки будто покинули Тагил в массовом порядке). Затем окружающие обратили внимание на отсутствие местной достопримечательности у себя во дворе, подключили милицию и ЖЭК. «При нем про Лисью гору было», — сказал участковый. Лена с ужасом вспомнила, что за недостатком других текстов в последнюю их встречу сунула ему на продажу и этот стишок.

«Он так-то сердечник был, — с тоской сказал участковый. — Нельзя уже ему было этой ерундой заниматься. Ты тоже хороша. Снаруж говорит, что эту заклинашку человеку подсовывать — все равно что хмурым обколоть человека, который до этого только шмалью баловался». Участковый сидел на лавочке, задумчивый, в джинсовом костюме, который был модным когда-то в восьмидесятых, в клетчатой китайской рубашке, которая вышла из моды, даже не входя туда. Лена стояла перед племянником Михаила и не знала, куда себя девать, только лицо опустила, чтобы слезы не текли по лицу, а капали на землю. «Да», — скорбно сказал участковый, зачем-то теребя толстое обручальное кольцо на толстом пальце.

«Ты не переживай, — спохватился он, — все я убрал. И его, и твое».

«Ты бы, Лена, завязывала с этой х…ней, — посоветовал он по-отечески проникновенно. — Ну, правда, тебя или твои завалят, если сильно раскрутишься, или мои закроют, если кто стуканет мимо меня. Невесело как-то что так, что эдак. И ладно, если так вот просто грохнут, могут ведь и лицо порезать или хату спалить». Лена продолжила молчать, потому что возразить ей было нечего на такие альтернативы ее возможного будущего, чтобы занять руки, она достала сигареты. Участковый только эхнул расстроенно от вида курящей Лены. «Знала бы ты, какой дядя Миша был, — сказал он. — Я ведь от любой неприятности у него прятался. И сеструха моя. Когда детьми были, да и после. Все это как шутка была, еще тогда, в СССР, казалось, побалуется и перестанет. А эта хрень нервы расшатывает — только в путь. Ему и хватило, что жена с ним развелась. Я бы уронил бы моральный облик милиционера на пару месяцев. Но не так. Чтобы сразу человек так сдал, чтобы сразу его так разнесло во всех смыслах, чтобы в унитаз смыло вот так вот. Сразу закрутилось все это гнилье вокруг, когда выяснили, что он может то, чего они не могут. Он говорил, что у тебя еще лучше получается. Правда, что ли? Я в этих делах не понимаю, дальше четырех строчек не заглядываю». Лена не знала, что ответить, да и сам участковый понимал, что результат налицо.