Опосредованно [журнальный вариант]

«Интересные люди, — сказал потом как-то Михаил Никитыч, — я их люблю, они меня любят, причем искренне, а не будь у меня племяш участковым со знакомствами, давно бы уже сдали бы за пару бутылок, если бы план надо было поправить. Думаю, даже пары бутылок не стою. Какой-нибудь фанфурик попроще, да сигареткой поделиться. А ведь я столько и стою, если подумать». Он рисовался отчасти, чтобы Лена принялась его разубеждать, а Лена и возразить на это ничего не могла, почему-то для нее он состоял из двух различных людей. Один был умен, зол, остроумен, второй — неприятен, неопрятен внутренней какой-то неопрятностью, которая выступала изнутри него, словно росинки жира на подсыхающих кусочках копченой колбасы. Казалось, дотронься до него, и он окажется мягким, как подпорченный помидор. Одной только похабщины в нем не было почему-то, с того раза в день рождения Ириного отца Лена ни разу не заметила, чтобы Михаил смотрел на нее как-нибудь не так, опустил взгляд ниже ее лица. О Блоке он говорил с удовольствием, но и только. Лена списывала все на его атрофированное этилом половое чувство. Прямо спросить не решалась, потому что ответил бы он, что она его волнует, и что дальше? Она-то любила в нем того человека, которого мучила долгими бессонными разговорами, у которого не имелось тела, тем более такого тела, как у Михаила Никитыча, а только его телефонный голос, его улыбка одной половиной рта.

Можно было подстегнуть воображение видами молодого Михаила, Лена даже завела об этом шутливую беседу, изображая любопытную до семейных фотоальбомов девицу, на что Михаил ответил проницательной кривой своей улыбкой и соврал, было видно, что врет, будто никакого фотоальбома у него нет, сказал, что фотографий не хранит, есть только на семейных фотографиях у брата и сестры, но они у брата и сестры эти фотографии и лежат.

— Тебе зачем, вообще? Что за интересная причуда? — спросил он.

— Просто, — ответила Лена, а сама краснела, потому что однажды в беседе с Михаилом делилась одной своей находкой насчет того, что когда люди говорят «просто», ничего не просто, что человеку что-то как раз очень важно что-то узнать или что-то получить, что это почти мольба.

Почти не связаны были разговоры Лены и Михаила со стишками, касались больше литературы вообще, а это общение отчего-то подстегнуло непонятным совершенно образом ее мастерство в изготовлении того, что можно было «пустить по башке», как выражался Михаил Никитович. Их встречи после перерыва оказались действеннее, чем вся телефонная и уличная болтовня до этого, хотя встреч этих набралось за несколько лет не столь много: какое-то время ее наставничек пил по друзьям, какое-то время лежал в больничке. И о том, и о том сообщал с удовольствием, как о вещах равнозначных, будто и там и там его лечили.

«Но записала ты — просто огонь. Даже страшно представить, что будет, когда ты совсем повзрослеешь, — Михаил честно радовался ее поделиям, при этом как бы обидно утверждал ее детскость, но при этом считал детьми всех, кто младше него, даже тридцатилетних. — Жалко даже, что не доживу, чтобы увидеть, что ты там напишешь, когда до моих лет дорастешь. Откуда что берется? У тебя ведь родители скучнейшие люди, так я понимаю?» Это была сомнительная похвала, конечно, учитывая какую веселую жизнь вел Михаил Никитович и в чем это веселье заключалось. Лена мирилась и с таким пренебрежением к ее родным.

Ей казалось, что Михаил подтолкнул ее к тому, чтобы она ухватила за хвост способ писания сильных стишков, изредка к ней приходила мысль, что она, возможно, понимает что-то в стишках даже больше, чем сам Михаил, но прямо ему об этом сказать не решалась.

Со времени написания одного из стишков у нее был, в принципе, повод для таких мыслей. Однажды она придумала, что ее мрачный однокурсник такой же интересный, как Михаил, она совместила их у себя в голове в некий призрак — стоящую в уголке сознания тень. Через день-два придумались такие четыре строчки:

Нет ни семьи, ни фотоальбома,
Нет ни хера,
А у кого-то Свема и Ломо,
Лисья гора.

И так легко скатилась через несколько четверостиший в жесткий какой-то безжалостный приход, будто упала, что сама себе удивилась. С такой силой ее еще не поражали ни свои стишки, ни стишки Михаила. Ей было интересно, как оценит все это Михаил, но показывать именно этот стишок ему не решалась. Внутри текста легко угадывалось, про кого они. Такой стишок Михаил имел полное право написать про себя сам, со стороны Лены подобный поступок выглядел не очень хорошо. Стишок был простой, без сложных, с поскальзыванием в изыск, метафор Михаила, не было в стишке ничего того, что советовал Лене Михаил, это было бы, наверно, вдвойне обидно для него.