Опосредованно [журнальный вариант]

Позже эти два-три года слепились для Лены в единый эпизод, так что она не могла припомнить, в каком порядке, когда по времени происходило то-то и то-то. Было в этом времени нечто от романов Джона Ирвинга, тех сумбурных, но хорошо подготовленных мест в книге, где он авиакатастрофой, автокатастрофой избавляет читателя от определенных героев, или торопится к точке в конце, разбрасывая в могилы тех персонажей, что успели дотянуть до финала. Начинался этот новый этап ее жизни, несомненно, свиданием с Михаилом Никитовичем. Лена совершенно не помнила потом, как оказалась в его невероятно чистенькой квартирке, в его кухоньке, где возле батареи под окном стояли в два ряда до блеска отмытые пивные бутылки. Не помнила совершенно, а ведь сама как-то просто пошла, пошла, позвонила в дверь, он молча открыл, снял с нее пальто и ушел ставить чайник. Когда Лена, разобравшись с замками на сапожках, проследовала на шум горящего газа и греющейся воды по рыжей краской выкрашенным доскам пола, Михаил Никитыч уже дымил за столом и виновато смотрел на холодильник, шумевший, как стиральная машина.

— Даже спрашивать боюсь, как тебе досталось, — сказал Михаил. — Крепко я тебя подставил, конечно. Мне племяш рассказал, как тебя тиранили твои мамки и няньки. Мне он тоже бока намял за тебя, но тут заслуженно все, конечно.

Лена сидела на невероятно твердом табурете, чья твердость была будто выпрессована многолетним сидением на нем тяжелого Михаила, и понимала только отчасти, о чем это Михаил Никитыч говорит.

— Ну, племяш мой, участковый. Ты уж, наверно, заметила фамильные наши черты в нем. Лысина там, толстота.

Он повернул к ней улыбавшееся половиной рта лицо, и Лена увидела, что глаза у Михаила темные из-за расширенных зрачков.

— С такой фамильной чертой много кто, — ответила Лена. — У нас такой черчение преподавал и военруком был по совместительству.

— В пятидесятой школе? Так это Серега, мой брат двоюродный, — скучно сказал Михаил. — Говорю, это фамильное.

— Его в школе Фокусником звали, — улыбнулась Лена. — От него на уроках черчения спиртом не пахло, а на уроках НВП — пахло.

Михаил замялся, потом сказал пластиковой кухонной скатерти:

— И фокусы у нас в семье в принципе…

Затем опять поднял на Лену свои казавшиеся диковатыми глазищи:

— Но ты ведь не о фокусах пришла говорить? Написала что-то? Или завязать решила?

А Лена вместо ответа смотрела на окно кухни, верхняя половина которого была прозрачной, а нижнюю покрывала белая водяная испарина, на фоне этой белизны стояла на подоконнике невероятно зеленая герань, чьи сочные листья покрывала заметная растительная шерстка, между листьями гроздьями висели яркие цветы. Дома герань была чахлой, хотя как ее только не поливали, куда только не ставили — никогда не цвела, а тут стояла под открытой форточкой и была настолько мощной, что казалась чуть ли не ростком баобаба, или триффидом, способным вылезти из горшка, поставленного в блюдце. Запах герани перебивал даже пивной запах Михаила. Михаил понял Ленино завистливое молчание по-своему. Он сказал:

— В любом случае… — удалился, зашевелил ящиками в соседней комнате, а вернувшись, застал Лену стоявшей возле окна, трогавшей листья герани.

Лена не поняла ничего, когда Михаил положил на середину стола несколько крупных купюр. Затем она поняла деньги как плату за молчание, отчего сразу же Лене захотелось уйти: она-то считала, что от чистого сердца молчит, хотя молчала во избежание большего нагоняя, но было в этом ее утаивании от матери и бабушки стишков некое чувство, которое она считала благородным, и когда оказалось, что оно стоит вот этих вот нескольких бумажек на кухонном столе, что-то в ней вспыхнуло гневное, так что она застряла в прихожей, не в силах застегнуть трясущейся, скользкой от волнения рукой заедавшую молнию на сапоге.

— Дура, — уверенно сказал Михаил, угадавший мысли своей юной подельницы, но при этом явно сам разволновался до некого дрожания в голосе. — Это же не просто так. Это же за стишки за твои. Не просто так же ты их пишешь, должно тебе что-то быть от этого полезное.

Такое заявление еще больше взбеленило и без того рассерженную Лену. Она не для того писала стишки, чтобы их продавать. Она хотела просто узнать, как они работают, она хотела о них говорить, она хотела ими меняться и опять говорить о них с человеком, который их тоже пишет. Вот и все, чего она хотела. Вместо перечисления того, чего она желала от стихов, она просто дергала молнию и готова была разрыдаться.

— Художники же продают, — оправдался Михаил. — Ну, расцени это как выставку, где кто-то что-то купил. Так на это посмотреть нельзя? Никак? Поэтам же платят. Романчуку этому в «Консилиуме» за его развороты, Белоцерковскому. А там же ад голимый. Ты рассказ «Наркоманка» читала? Баба какая-то написала. Будто хтоническое что-то открывается со страниц.

Лена рассмеялась сквозь слезы, потому что читала, но остановиться в плаче уже не могла.

— Музыканты вон вообще чужое херачат иногда год за годом, и ничего: совестью как-то не сильно колеблются. Тоже не забесплатно.