Опосредованно [журнальный вариант]

Кстати, в том, что Михаил не мог написать свою «Рождественскую звезду», тоже, по мнению Михаила, был виноват режим, при котором Михаил прожил самую обширную часть своей жизни. Он так это объяснял: «В звезде чувствуется искреннее восхищение Рождеством, настоящая вера, которую отняли и вряд ли можно такое уже вернуть, чтобы человек честно восхищаться приходом праздника. Это все же не Новый год. А нынешний человек, и я тоже, привык за время, что ему с детского сада вдалбливали как бы восхищаться вещами, за которыми для него ничего не стоит. Портретом Ильича, портретиком маленького Ильича на октябрятской звездочке. То есть вроде чувствуешь восхищение перед гением, рождающимся раз в сто лет, потому что вякни только, что тебе по херу галстуки трепещущие, кучерявый мальчик — даже непонятно, что будет, потому что никто и не вякал на этот счет. Деланное восхищение и убило настоящее, потому что не знаешь уже: правда ли тебя впечатляет что-то, или так просто в голову вдолбили, что и подумать не можешь, что тебя не может это восхищать. Или стихи мамам на Восьмое марта, папам на двадцать третье февраля, так ли на самом деле дети чувствуют, так ли их самые родные мамы восхищают, или это опасение, что в детском доме вообще кранты, таким уж ли папа защитником кажется, или даже вся армия, о которой у детей довольно абстрактное представление? И позже такая же петрушка: шедевры того, шедевры сего, красоты родной природы, Вспоминаю неспроста заповедные места». Михаила Никитыча невозможно было бы слушать не зевая (не совсем таких разговоров, но в том же ключе, могла наслушаться Лена и дома), если бы не азарт рассказчика, прерывавшийся ядовитым, восхищенным смехом в самых неожиданных местах. Его восхищало то, что происходило в литературе, к которой он считал себя почему-то причастным, точнее, не в самой литературе, а скорее, в ее финансировании. «Прикинь, эти жопы всегда знали, что писать, навык у себя выработали, могли вообще не писать, а только тереться там правильно, все эти дачи, творческие командировки, семинары таких-сяких молодых, подающих надежды, а тут разом все накрылось!» — он весело хохотал. «Не одно еще поколение горя хапнет от того, что они хапали в свое время, с брезгливым …балом решали, кого принимать, кого исключать, приезжали свою херотень читать на заводы и птицефабрики».

Это вовсе не мешало Михаилу выражать сочувствие по поводу прозаиков, забытых еще в то время, наверно, когда сам Михаил был ребенком. Названий любимых книг Лена не запомнила, как и авторов этих книг, в памяти осталось только то, что две из них были про попадание на необитаемый остров, а еще две — про дрессировщиков собак. Помимо книг Федора Михайловича и Льва Николаевича находились в списке его любимчиков такие экзотические, но наверно нормальные в его возрасте книги «Огни на реке» и «Мишка, Серега и я», которые что-то, видно, будили в его душе. Лена и не такое могла ему простить за особенное его общество, прощала и эти странные литературные пристрастия. Стерпела ведь она как-то вечер в компании его собутыльников, которых всего-то было трое, не считая Михаила, гам они производили за десятерых, а приветственным хриплым окликом стали ее приветствовать едва ли не в половине города (не в половине, конечно, только во дворе и окрестностях). Отрекомендована она была как племянница, пившие с Михаилом сделали вид, что поверили, отчасти это были невероятно деликатные люди, чья деликатность была выстрадана годами постреливания сигарет и мелочи у соседей, граничившая с навязчивостью и давлением на жалость без причины, но тем не менее это была все же деликатность, не больше, но все же и не меньше.