Опознание (главы из романа)

Мысли ветвились, путались, пускали побеги и корни, отмирали и тут же снова прорастали, уводя все дальше и дальше, и вот уже, неверная, возникла тень, намек, призрак некой формы, некого немого пока сочетания слов, ищущих связи, идеи, вокруг которой им должно было объединиться, которую необходимо было выразить, однако еще не обнаруживали ее, потому что и сама идея была еще слишком темна и невнятна и тоже искала, в чем и как себя выявить, чтобы оформиться вполне и ясно.

Сложный это был процесс, негладкий, но маховик фантазии уже получил импульс, уже работал, раскручивался все быстрей и уверенней, и внезапно, вдруг, точно вынырнувшая из тумана, всплыла в воображении незнакомая, никогда прежде невиданная комната, открытое в ночь окно, корешки книг и стоящий на подоконнике стакан в медном подстаканнике…

Причем тут лектор? Откуда взялся стакан? Почему обязательно в подстаканнике, да еще и медном? Да и есть ли, существуют в природе эти самые медные подстаканники? Этого Мишаня не знал, да и не хотел знать — все его существо уже охватил азарт, желание немедля войти в таинственный, им же самим созданный и населенный мир — объемный, многомерный, ни на что не похожий.

Не обнаруживая себя, невидимкой, пересек он черту, преодолел барьер и оказался внутри погруженной в полумрак комнаты, в ее замкнутой оболочке.

Он увидел мебель, фотографии на стенах, раскачивающийся маятник часов, женщину с рыжими, распущенными по плечам и спине волосами. Красные сполохи выхватывали из темноты ее лицо, грудь, выпуклый обнаженный живот. Красными были падающие на стекло блики, красной была обращенная к огню полусфера глобуса. Неровное колеблющееся пламя играло на полировке шкафов и кресел, обивке дивана, на гипсовом бюстике Ленина, стоявшем у старинного чернильного прибора на письменном столе, в хрустальной хрупкости посуды…

Костер?

Ну конечно! Это горел костер — он чувствовал запах гари, идущий из-под ног жар.

Но почему в квартире? Почему прямо посреди комнаты, на натертом воском паркете?

Этого Мишаня тоже не знал, зато явственно слышал, как потрескивают и гудят в огне бумаги, видел, как жадные языки, охватывают и пожирают исписанные от руки страницы, перекидываются на обложки брошенных в огонь учебников, лижут их, гнут, сворачивают, превращая в уродливые серые свитки, как горячим потоком воздуха возносит к потолку черные бабочки сажи и пепла, и тучный лысеватый мужчина в галстуке и в очках (преподаватель — вот он где пригодился!) без разбора снимает с полок папки, книги, клеенчатые тетради и швыряет, швыряет их в огонь, шерудит в нем обуглившейся с конца клюшкой «Пионер», слепо, незряче смотрит на женщину сквозь пляшущее в стеклах очков пламя. А сбоку, точно за театральной выгородкой, как будто отдельно, в другой комнате или, может, в соседней квартире, но в то же время и вместе, неразделимо со всем остальным, стоит стол, на нем гроб — маленький, но не детский, — и в нем — умерший накануне цирковой артист, акробат и эквилибрист, лилипут Виктор Петрович…

Мишаня начал догадываться, начал понемногу усваивать и понимать причину и смысл происходящего. И пусть неясными оставались пока детали и тонкости (они, конечно, имелись, но еще дробились, ускользали, прятались в темных углах комнаты, в отчужденном лице женщины и неспокойных тенях, мечущихся по стенам, переплетам книг, по ободу подстаканника и крышке гроба), Мишаня чувствовал, что из хаоса слов и образов уже складывается скелет и основа той, самой первой фразы, которая соберет и объяснит всю сцену, расставит по местам каждую краску и оттенок, каждый предмет и движение…

И надо было случиться, чтобы именно в этот момент оглушительно и резко зазвенел звонок и, будто по крику горлопана-петуха, все разом нарушилось, рассыпалось, сгинуло и исчезло…

Импровизация Михаила В. по мотивам телефонного звонка Маргариты К

Мне кажется, что сон есть настоящая смерть, а то что смертью называют, кто знает? — Может быть, оно-то и есть жизнь?

П. Я. Чаадаев

1.

«Ну и пусть, пусть я человек мнительный, пусть слабый, пусть больной и нерешительный, зато исполнительный и надежный, — говорил себе Богучаров, глядя в зеркало и поправляя на шее мягкий шелковый галстук со строгим диагоналевым рисунком. — Пусть не любят, сплетничают, пусть в конце концов ненавидят, но голыми руками меня не возьмешь, обожжешься».