Опознание (главы из романа)

«Да что ж это на самом деле?! — не на шутку возмутился Бочогуров. — Что в конце концов происходит?! Безобразие!»

Почти бегом завернул он за угол дома, посмотрел на окно кухни.

Форточка была закрыта, тюлевая занавеска не шевелилась. Часы показывали двадцать семь минут девятого. А Ботик, сосед Матвей Матвеевич Ботик, как ни в чем не бывало захлопнул багажник своей развалюхи, уселся на переднее сидение и, выставив длинные ноги наружу, кого-то терпеливо ждал.

Бачогаров потрогал лоб. Он был холодным и липким.

Сломя голову, в отчаянии как бы, он побежал вдоль улицы, краем сознания схватывая и понимая, что со стороны неорганизованных (для святого дела охраны социалистической собственности) граждан, с точки зрения небезызвестного, например, гражданина Ботика, он, Бочогаров, выглядит по крайней мере смешно и, что еще хуже, несолидно. Но бежал. Бежал…

У магазина еще раз посмотрел на свои антимагнитные. Двадцать семь минут девятого. «Или без тридцати трех минут девять», — на всякий случай вычислил он.

Терять было нечего.

Между элегантной синей «Волгой» и следующим за ней грузовым фургоном образовался зазор.

Не оглядываясь, словно убегая от кого-то, Бачагаров стремительно кинулся через дорогу…

Вот черное масляное пятно на асфальте. Вот почти стершаяся разделительная полоса, грязные следы протекторов. Слева мчится на полной скорости грузовик («Почему я не могу разглядеть ни его марки, ни даже цвета?») и… кто-то включил электропилу, надавил на нее изо всей силы, вгрызаясь в фанерный лист…

В последний момент он успел представить, как во все стороны брызнули желтые опилки… Но представил это уже там, во дворе, у подъезда, из которого выходил в четвертый раз за сегодняшнее утро.

3.

«Москвича» Ботика во дворе уже не было. Там, где он только что находился, осталось пятно сухого асфальта и безобразные (экологи, где вы?) потеки машинного масла.

Бачагуров перевел взгляд на окно, откуда так недавно (давно?) смотрела на него (не на него?) жена, Маша.

«Дело в том, — ему хотелось, чтобы его выслушали, хотелось объяснить кому-то, хотя бы даже гражданам из числа неорганизованных для дела охраны общенародных средств производства и строительных материалов, хотя бы и самому Ботику Матвею Матвеевичу — кому угодно, но за неимением слушателя стал объяснять самому себе: — Дело в том, что она, жена, провожала меня (или не меня, а вас, уважаемый, будь ты трижды проклят, товарищ Ботик) на работу. Провожала так же, как провожает всегда: вчера, и позавчера, и уже восемнадцать лет нашей бездетной радостной жизни, исключая, конечно, субботы, воскресенья, Восьмое марта и другие дни всенародных праздников. Провожала, смотрела вслед, а потом… потом началось непонятное…»

«Шутите, гражданин?» — послышалось (или показалось, что послышалось?) вдруг в ответ.

«Уж не глас ли это судьбы?» — засуетился, завертелся волчком Бочургаров, ибо к чему, к чему, а к судьбе, ее игре и непредсказуемым причудам всегда относился всерьез и с уважением, со страхом тайным относился.

«Какие могут быть шутки?!» — хотел было возразить он в оправдание и очень даже кстати вспомнил, к месту, можно сказать, что абсолютно, ну просто начисто лишен чувства юмора, с детства лишен, уж в этом-то его не заподозришь, не упрекнешь (Пример? Пожалуйста. Свежайший. Не далее как вчера, загнав в палец иголку от кактуса, он так до конца и не смог понять Машу, когда она сказала, что при таких уколах возможен летальный исход. Даже сейчас, в ситуации исключительно экстремальной, он, и как семьянин, и как гражданин, не прочь узнать, говорила она в шутку или всерьез, правду сказала или ляпнула со зла? Разумеется, на всякий случай он приготовился к худшему. Внутренне, конечно. Привел в порядок воспоминания о родных и близких, друзьях и сослуживцах, выбросил из головы лишнее, мелкое, высоко оценил свой скромный вклад в работу коллектива треста вообще и возглавляемого им отдела в частности, и даже альбом семейный просмотрел на предмет сентиментальных воспоминаний, одновременно, как помнится, нащупывая и как бы случайно давя на ушедшую глубоко под кожу занозу), — хотел было возразить, повторимся мы, да передумал: к чему сейчас оправдания? И без того ясно: вся жизнь на виду, как на ладони — скрывать нечего! Кристальной чистоты человек — смотри, как сквозь стекло, — прозрачный и чистый. Не верите? Проверьте! Есть соответствующие документы. Грамоты, благодарности, выписки из приказов — нате, смотрите, не жалко и даже желательно…

Не откладывая в долгий ящик, присев на скамейку, Богочуров продолжает заранее отрепетированную речь:

«Вот он стоит перед вами, скромный с виду, неприметный руководящий работник среднего звена, каких много (находятся остряки, которые говорят, что слишком много) и каких нет. Не удивляйтесь противоречию. Противоречия здесь нет, есть диалектика. Марксистско-ленинская, единственно правильная, нерушимая (несокрушимая и легендарная), твердая, как гранит…»

«Ближе к делу!» — раздается тот же незнакомый взыскательный голос.