Опознание (главы из романа)

«На моей, на моей, а то на чьей же, — соглашается она уже на ходу, поднимаясь к себе на второй этаж. — Толку-то с того?!»

Возвращаться в отдел не хочется, надо успокоиться, остыть, привести мысли в порядок — перекурить, что ли (курит она редко, от случая к случаю, а дома вообще никогда). Вот только где, не в коридоре же, на глазах всего треста.

Поднялась этажом выше, заглянула в профком, к Кузьмичу (он и выслушает, и поймет, поддержит морально, это он умеет), однако в комнате председателя пусто, пусто и в зале для заседаний. Никого. Вспомнила про объявление — профсоюзный актив сегодня, — ее тоже приглашал, совсем вышибло. Наверно, только что закончили: в воздухе еще висит тяжелое дыхание переполненного минуту назад помещения.

Прикрыв за собой дверь, она медленно идет по проходу между столами, берет с подоконника обрывок тетрадного листа. На нем чьей-то раздраженной рукой, наспех, в одну строчку написано: «20 % потерь рабочего времени, 40 % у ИТР» и несколько жирных восклицательных знаков. Страшные цифры, и без восклицательных знаков ясно, а тот, кто их записал, еще и траурную кайму навел для наглядности. Кстати, и в ее огород камешек: если б пришла, тоже перепало бы.

Сколько их, таких камешков и каменьев предстояло поднять, осилить, сдвинуть с места?..

Между двумя затяжками она во всех подробностях восстанавливает разговор с Дашковым, еще раз недобрым словом поминает Говорова (небось поливает свои цветочки на балконе, перекрестившись подтяжками, — пенсионер!), да и Климова заодно, которого на ее беду недавно утвердили первым замом начальника главка, — тоже помянула. Если б не он, Климов, не рискнул бы управляющий возвращаться к вопросу с планом, на товарищеские отношения рассчитывает (а какие отношения — ну бывший сокурсник, ну открытки к праздникам, редкие, необязательные, две-три за все эти годы, — и все, и только!). Потому и намекнул, не впрямую, конечно, не в лоб, а все же выдал:

«Вы же сами, Александра Игнатьевна, про свежий ветер на последнем собрании говорили. А Климов человек в главке новый, голова у него светлая, может, и убедите, а не убедите, так по крайней мере стыдно не будет, что не предупредили, что ошибочку свою не пытались исправить».

Ошибочку! Вот оно: само сорвалось — готова формулировка…

Формулировка, формулировка, формулировочка… Не раз и не два прокатывает на языке это слово, пробуя его на вкус, проверяя на смысл, пока оно не распадается, в пустое, ни о чем не говорящее сочетание букв и звуков…

Нет, ехать действительно надо, необходимо, кто спорит, но ей-богу, не вовремя, человек она или машина — тут жизнь проходит, летит, вытекает, не поспеть, не задержать, не остановить: Димка, Сережа, дом, работа, отчет — все на ней, висит, тянет, аж к земле пригибает…

«Формулировочка!..»

Размышляет, вздыхает, хмурится Александра Игнатьевна Сухарева, тридцати четырех лет, русская, беспартийная, начальник планово-производственного отдела строительного треста, сидя в пустом зале, одна, за крайним в ряду столом, провожая взглядом струйку дыма, которую вытягивает и растворяет в воздухе слабый сквознячок, идущий в раскрытую форточку.

За окном, невесомая, блестит натянутая нить паутины. Солнечный луч, преломленный неровностями стекла, падает на лицо, волосы, на согнутую в локте руку с коротким золотистым пушком у запястья, упирается в мятый клочок бумаги, на котором цифры, проценты и косой ряд восклицательных знаков.

А издали, из дома, что напротив, смотрит на нее сквозь другое оконное стекло повязанная белым платком старушка, смотрит, подперев щеку коричневым кулачком, покачивая головой, как от несильной привычной боли: что за жизнь пошла, непохожая, непонятная, дымят, коптят белый свет, совсем омужичились… Отстраненно смотрит, долго, слезящимися от древности глазами, точно с иконы, которую по ошибке оправили оконной рамой и вставили в бетонный монолит стены на уровне третьего этажа…

2.

В служебной «Волге» по дороге в агентство Александра Игнатьевна еще раз проверяет, все ли захватила, не забыла ли чего (в трест решила не возвращаться), рассматривает, вынув из папки, два чистых бланка с угловыми штампами и подписью управляющего, выданные на случай, если завтра понадобится официальная бумага, а текст — так договорились с Дашковым — она впишет сама, по своему усмотрению.

Об этом и думает весь остаток пути в агентство, корректируя будущее письмо, сокращая, меняя на ходу, стараясь не забыть необходимое и отбросить необязательное, ненужное.

Потом минут пятнадцать она уже ни о чем не думает, а только объясняет, стоя у окошка старшего кассира, что ей необходимо лететь завтра именно семичасовым, только семичасовым, иначе вообще нет никакого смысла:

«Понимаете, просто нет смысла, и все!».

Полная, с вытравленными до белизны волосами женщина в форменной рубашке с погончиками и узким галстуком терпеливо слушает и так же терпеливо, любезно и даже с сочувствием отвечает, что билетов на завтра нет, тем более на утренний рейс, нет и не предвидится:

«Бронь надо было заказывать, гражданочка, бронь, заранее побеспокоиться».