Опознание (главы из романа)

Чтобы напомнить, «ввести (как выразился следователь) в атмосферу того времени», для него решили прокрутить фильм. (Он бестолково кивал в знак согласия, удивляясь и все еще не вполне сознавая, что происходит и чего от него хотят, чего добиваются эти люди.)

В маленьком зале собралось несколько человек, ждали кого-то, перешептывались, выходили курить в коридор. Потом пришел средних лет мужчина в генеральской форме, и Гайка Григорьевича усадили рядом с ним в первом ряду. Погас свет.

Все было буднично и просто: трещал за спиной проектор, за зашторенными окнами изредка погромыхивал трамвай, а на экране, без пояснений, без привычного дикторского текста, возникли жуткие, словно из другой, не его, Кароянова, жизни, кинокадры. Но уже через несколько мгновений в рваном, лишенном последовательности монтаже трофейных пленок он узнал кусок собственного детства, которое все эти годы хотел забыть, считал забытым и которое забыть не мог…

«Здесь все, что сохранилось по интересующему нас периоду.» — сказал кто-то.

По проселочной дороге двигалась легковая машина. Из-под автомобильных колес брызгает грязь. Серые скелеты деревьев. Потом, без всякого перехода, — низкое здание с перекошенной вывеской «Школа». Готические буквы и свастика на приклеенном к стене приказе коменданта.

«Вот в этой группе, смотрите внимательно, вы никого не узнаете?»

Изображение остановилось. Четкое, иссеченное вертикальными царапинами на пленке. Чужие лица. Фуражка с торчащими из-под нее наушниками. Стриженный затылок. Меховой воротник кожаного плаща.

«Узнаете?»

«Нет.»

Проектор вновь заработал, затарахтел, равнодушно, метр за метром прокручивая целлулоидную пленку. Ожило улыбающееся лицо офицера, зашевелилась группа военных у застрявшего на дороге «опеля»…

В какой-то момент все его существо совпало с происходящим, полностью с ним слилось, и, отзываясь на старую, глубоко спрятанную боль, тяжко заныло, похолодело сердце. Не отрываясь смотрел он на двигавшиеся у насыпи фигуры, на голые человеческие тела, неподвижно белеющие в пропасти рва… Быстро, набегая друг на друга, сменялись кадры: толпа жмущихся друг к другу людей… мужчина на коленях вздрагивает от беззвучного выстрела… старуха повалилась ничком, ее, поддев ногой, сталкивают вниз…

Наверно, была необходимость показывать ему это, наверно, была, но, когда в зале зажегся свет, Гайк Григорьевич еще долго не мог подняться из кресла, не мог ответить на элементарные вопросы, которые задавали ему люди в форме…

2.

В конце вагона появилась проводница.

Кароянов, освобождая проход, посторонился, притиснувшись к двери купе.

— Чего не ложитесь? — спросила она, поравнявшись. — Второй час уже.

— Курю вот…

— Здесь не положено. В тамбур, пожалуйста.

Он выбросил в оконную щель папиросу, и она, сыпля искрами, полетела вдоль вагона.

Через несколько минут, возвращаясь с ведром и веником, обернутым в мокрую тряпку, проводница предложила:

— Может, чаю дать, у меня в термосе остался? Печенье есть свежее, вафли, не желаете?

— Спасибо, не хочу, — отказался Гайк Григорьевич. — Скажите, Дебальцево скоро?

Она зачем-то посмотрела в окно, за которым сплошной непроницаемой шторой висела тьма, потом — на часы.

— Минут через пятнадцать, двадцать. А вы разве выходите?

Он не ответил, отвернулся. Проводница постояла, бормотнула что-то неодобрительно и пошла к себе.

«Значит, через пятнадцать минут… через пятнадцать минут Дебальцево и можно пересесть… можно пересесть на встречный… надо что-то решать…»

Впервые после того, как сел в поезд, он позволил себе открыто подумать об этом, впервые допустил мысль о возможности возвращения, и, словно в отместку, исчезли сомнения — верней, не исчезли, нет, а только потеряли прежнюю сдерживающую силу, отошли на второй план, — и стало до предела ясно: отъезд ничего не решил, решение еще только предстояло принять, сейчас, в эти оставшиеся считанные минуты.

«Не ошибитесь, прошу вас, не ошибитесь…»

«Как его звали? Валера? Витя?»

И вновь Кароянов вспомнил ярко освещенный кабинет следователя, решетку на окне, лица тех пятерых мужчин, что ждали за дверью.

Приблизительно одного возраста, роста и даже комплекции, они стояли шеренгой у выкрашенной в казенный синий цвет стены, смотрели на него: кто безразлично, скучая, кто с нескрываемым любопытством, как будто были посвящены в тайну, тщательно скрываемую от него, Кароянова, и только один — пристально, напряженно, не отрывая глаз, не то с испугом, не то с угрозой — не разобрать, — но что-то в них было, что отличало, выделяло его среди остальных, что подсказывало правильный, безошибочно верный ответ…

«Узнал бы его, если б не мальчик?»

Скорее всего, да. Гаврилова выдала не внешность, не одежда, не желтоватый с пепельным налетом цвет лица, — выдал именно взгляд, притягивающий, парализующий волю взгляд, на который натолкнулся сразу, едва вошел, с первого шага, и потому задержался, замешкался, прошел сначала мимо, к зарешетчатому окну…

«Очень прошу вас, не ошибитесь!»