Опознание (главы из романа)

«Может быть, надо было рассказать об этом мальчишке, и он смог бы понять? (Как его зовут, ведь он называл свое имя? Валера? Витя? Или Виталий?)»

Точно так же (наверно, так же — стука колес он не слышал, не удержал в памяти) катился состав, лязгали буферные сцепки, проседали под тяжестью вагонов пропитанные смолой шпалы… много лет назад… в сорок втором… в конце ноября… а где-то рядом, на соседней платформе, кто-то из конвоя играл на губной гармошке…

«Об этом тоже надо было рассказать?»

Подступы к Лысой горе были изрыты оврагами. У самого подножья — густые заросли орешника. Серые, с редкими вкраплинами желтого, издали они походили на отмытую и разложенную для просушки овечью шерсть — из такой шерсти крутила пряжу вся их улица, и мама крутила, вязала носки и варежки, меняла их на продукты.

Удивляясь, что она не замечает этого сходства, он дернул за край синего драпового пальто. Мать шлепнула его по руке и тут же, обняв, привлекла к себе.

«Не надо, сыночек, не надо…» — сказала чужим, тревожным, будто надтреснутым голосом и еще крепче прижала к себе его голову.

В этот момент (а может, это сейчас кажется, что в этот, а на самом деле чуть позже, минуту или две спустя) краем глаза он заметил чье-то стремительное, взрывающее общую неподвижность движение — сбоку, слева, — заметил и силой вырвался из материнских рук…

…Ушел от ее надежного тепла, знакомого, неповторимо родного запаха ее пальто и волос (позже, годы спустя, он часто просыпался среди ночи, разбуженный этим запахом, этим неостывающим теплом, просыпался в липком поту и судорожно цеплялся за настоящее, чтобы не унесло, не смыло, не утащило туда, к платформе, к губной гармошке, к механическому перестуку колес)…

…Вырвался и угадал взглядом спину в черной стеганой телогрейке. Светловолосый парень…

«Возможно, ему тоже было шестнадцать?»

…оттолкнувшись от борта, прыгнул вниз («Зачем? Мама же сказала, что их скоро отпустят, и старик — дряхлый старик, что сидит рядом, закутавшись в пуховый женский платок, — подтвердил: «Скоро, сынок, скоро»), прыгнул, ненадолго исчез из поля зрения и снова появился — на этот раз в стороне от полотна железной дороги. Поднялся с земли, побежал, прихрамывая, срезая угол, через поле — к редкой, сплошь из голых древесных стволов, рощице, и полы его телогрейки бились за спиной, как подрезанные птичьи крылья.

Звук губной гармошки оборвался. Совсем близко, с подножки, грохнул выстрел, за ним вразнобой еще и еще. Потом откуда-то сзади («Из вагона, в котором немцы?») — автоматная очередь, сухая и длинная.

Парень упал. Крутнулся волчком.

Мать изо всех сил прижала его к себе, закрыла глаза ладонью, но, вырываясь, выныривая из-под ее руки, он видел: по парню продолжали стрелять — рядом с телогрейкой фонтанчиками взлетала пыль. Платформа катилась дальше, и неподвижный серый холмик, теряя сходство с человеческой фигурой, вскоре окончательно слился с ровной поверхностью земли…

«Что было дальше?»

«Состав отвезли на одиннадцатый километр, начали выгрузку с платформы.»

«Люди знали, что их ждет?»

«Знали.»

«Кто стоял в оцеплении?»

«Немцы с овчарками, полицаи. Машина еще подъехала легковая. Штабная, видно.»

«Помните кого-нибудь в лицо?»

Помнит ли? Парень, пытавшийся бежать, старик в платке — то немногое, что застряло в памяти.

Нет, вот еще… Одного из оцепления. Запомнил. Навсегда. До смертного часа.

Светлый, почти белый чуб из-под каракулевой кубанки, карие навыкате глаза, повязка выше локтя. Улыбался щербатым ртом, подмигивал даже:

«Иди, иди, чернявый, не бойсь, там не страшно.»

И старику-соседу, неуклюже перевалившемуся через борт платформы, помог подняться:

«Что ж ты, дед, так и без ног остаться можно.»

Потом, у рва…

«Об этом тоже надо было рассказать? Или пожалеть мальчишку? Ведь его отец был там, был там, был там — с карабином наперевес, в оцеплении — следствие доказало, что был, есть десятки свидетелей…»

…Потом, у рва, когда началась паника, и люди бросились врассыпную, когда спустили с поводков собак, и они кинулись за убегавшими, валя их на землю, скаля влажные клыки, роняя слюну, подминали под себя человеческие тела, когда женщины сбились в одну роящуюся кучу, и над толпой повис тысячеголосый вопль отчаяния, — тогда, намертво вцепившись в руку матери, он видел, как тот, с чубом, в каракулевой кубанке, силком тащил людей в сторону, срывая с них одежду, подталкивал ко рву и отбегал назад, чтоб не задело пулей…

Помнит ли он лицо, узнает ли? Какая разница? Важно, что Гаврилов был там, был там, был там! Был и до сих пор не ответил за это…

Коридор, окно с просветом на улицу, синяя стена, редкая, больничного цвета решетка.

«Какими группами вас подводили к месту расстрела?»

«По пятнадцать — двадцать человек.»

Следователь слушает, записывает его слова в линованный бланк протокола.

«Детей отдельно?»

«Нет, со всеми вместе.»

(«Неужели все это нужно? Сегодня нужно?»)

«А вас с матерью?»

«Мы были в предпоследней группе…»