Опознание (главы из романа)

Осталось уладить с Димкой — пристроить его на завтра. Полистав записную книжку, она останавливается на трех вариантах и, чтобы не рисковать, начинает с самого верного. Звонит соседке по дому, Жене, живущей тремя этажами выше (бывшая парикмахерша, она недавно вышла замуж и теперь ждет ребенка, безвылазно сидит дома, уволившись по настоянию своего патологически, как она выражается, ревнивого мужа). Хватило минуты, чтобы та поняла, о чем ее просят, заахала, заохала («Угробишь ты себя это работой, Александра, точно угробишь. Я вот тоже, как вспомню, сколько крови попортила мне эта парикмахерская!») и согласилась:

«Ты же знаешь, я к твоему Димке неравнодушна. Не волнуйся, все сделаю, и отведу, и приведу. А вечером мы ему мультики по видику покажем — Пашка достал диснеевские. И спать у себя оставим».

Этого только не хватало! Приходится снова объяснять, что вечером, не позже девяти, она уже вернется, и что Димка в любом случае должен спать дома, у себя в кровати и нигде больше. Если нельзя иначе, она попросит кого-нибудь другого.

«Ревнуешь, что ли? — смеется Женя. — Ладно, я у вас посижу, не беспокойся. — И, прежде чем попрощаться, просит привезти польскую крем-пудру: — В столице косметики навалом. Это будет мой гонорар».

Условились, что запасной ключ от квартиры будет лежать в почтовом ящике.

На Женю можно положиться, однако для полной уверенности она звонит еще и Тамаре (старая дева из трестовской бухгалтерии, обязательная и дотошная), дает ей телефон соседки и просит подстраховать на всякий случай. Тамара обещает.

Теперь можно спать спокойно.

Она открывает «Ионыча», потом «Крыжовник», любимые свои рассказы, но глаза, не задерживаясь, скользят по страницам, и лишь «Дама с собачкой», как всегда, увлекает с первой фразы.

«Говорили, что на набережной появилось новое лицо…»

Она не замечает, как постепенно растворяется и исчезает окружающее, как возникает и втягивает ее другая, чем-то очень похожая, чем-то чужая, незнакомая жизнь. Воображение уносит ее в далекую солнечную Ялту, оттуда в скучный губернский город с длинными дощатыми заборами и занесенными снегом улицами, потом в Москву, где посыльный в красной шапке извещал о приезде, где снимали номера с керосиновыми лампами, самоварами и шагами коридорного за дверью, где нервно курили Гуровы, а Анны Сергеевны сидели на гнутых венских стульях и бесконечно долго ожидали своих возлюбленных…

Последние полстраницы перечитала дважды и некоторое время лежала неподвижно, отложив книгу.

«Может, не надо было ей приезжать?» — глядя на пылинки, плавающие в свете настольной лампы, размышляет она. Из памяти не шли те несколько строчек, которые Чехов убрал из рассказа и которые она, зная наизусть, всякий раз заново искала и перечитывала в примечаниях: «Если бы Анна Сергеевна видела, как он выходил из ресторана красный, мрачный, недовольный, то, может быть, поняла, что в нем нет ничего возвышенного и необыкновенного…»

Значит, если б увидела… Каждый раз представляет себе эту встречу, старается понять, почему вычеркнута фраза, и только сегодня ей кажется, что знает, нашла наконец правильный ответ, и, уже погружаясь в сон, окончательно и ясно сознает — ничего бы не изменилось. Если б даже увидела красного, мрачного, недовольного — все осталось бы так, как было…

«Нет, ничего бы не изменилось, потому что… потому…» Объяснить она не успела, кое-как дотянулась до выключателя, накрылась одеялом — и мгновенно заснула.

А занавеска на двери продолжала надуваться и опадать, бросая неспокойные прозрачные тени на пол, на диван, на закрытый томик в зеленом ледериновом переплете.

Ей снился пляж, коряга, загорелое, все в каплях соленой воды лицо мужа. Он говорил что-то, печально улыбаясь, и ей слышалось: «Теперь три градуса тепла, а между тем идет снег, идет снег, идет крупный мокрый снег. Тепло только на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура…»

Явь ли это? Или продолжение вчерашнего сна?

Сейчас я ни в чем не уверена.