Опознание (главы из романа)

Пока, завывая и дребезжа крышкой, машина переваривала первую партию белья, наскоро перекусила. Поставила на плиту вчерашний суп для сына («Будет капризничать, но не разорваться же мне»). Включила телевизор и, вытирая пыль со стола и кресел, краем глаза смотрела на экран. По местной программе шел «круглый стол», посвященный проблемам коммунального хозяйства, — понизу бежали номера прямой связи со студией, но, судя по скованности участников передачи, по их напряженным хмурым лицам, звонить не имело смысла. По первому каналу показывали старый фильм: извергающую пиротехнический огонь, батарею, капитана Олялина в рваной испачканной гимнастерке, истекающего искусственной кровью, рвущегося из окопа навстречу бутафорскому танку со свастикой на фанерной башне. Больше смотреть было нечего. Да и некогда. Из кухни донеслись позывные «Маяка». Шесть!

Она сбросила фартук, выскочила из дома, перебежала наискосок через дорогу к детскому саду (хорошо, рядом, спасибо родному профсоюзу, помогли, устроили) и, остановившись у забора, стала высматривать Димку.

В песочнице его не было, не было видно и на горке, с которой, визжа и пихаясь, кучей малой съезжали мальчишки из старшей группы. Наконец нашла его на скамейке, в беседке, рядом с Зинаидой, — она читала детям книгу.

Обойдя проволочный, похожий на растянутую кроватную сетку, забор, вышла на площадку, издали окликнула сына.

Он вскочил («Как сильно похож на отца, раньше это не было так заметно, даже вчера еще не было»), побежал, но на полпути остановился, обернулся к Зинаиде (та едва заметно кивнула — все-таки поздоровалась, и на том спасибо) и помахал ей ладошкой.

В лифте Димка дергает меня за руку, просит:

«Почитай мне сегодня Андерсе́на».

«Не Андерсе́на, а Андерсена», — поправляю я, не сомневаясь, что «Андерсе́н» принадлежит Зинаиде.

У нас с ней конфликт — затяжной, давний, начавшийся с пустяка, то ли с ее не вполне корректного замечания, то ли с моего несправедливо резкого ответа, — конфликт, переросший со временем в скрытую вражду, обоюдную, подчеркнуто-вежливую неприязнь со своими спадами и подъемами, приливами и отливами, хотя за всем этим, в глубине, а не на поверхности, скорей всего просто зависть — моя зависть к женщине, с которой сын общается больше, чем с собственной матерью. Сколько об этом думано-передумано, и всегда, даже в самые светлые минуты, мысль о Димке, о том, что недодаю ему, омрачает жизнь, мучает, оседает стойким, неистребимым чувством вины. Страшно, если вдуматься, уж лучше этой темы не касаться…

«Почитаешь? — спрашивает Димка.

«Сейчас придем домой, ты поужинаешь, я достираю белье, а потом обязательно почитаем. Ты какую сказку хочешь?»

«Про принцессу, — отвечает он. — Про принцессу, что спала на горохе».

О, господи!

«Не на горохе, — открываю дверь и пропускаю его вперед, — а на горошине».

«Какая разница?» — удивляется он.

Действительно — какая?