Определенно голодна

Я ничего не знала об этой дружбе до тех пор, пока, дюйм за дюймом, не впустила Эмму в свою жизнь, а она не впустила меня в свою, я не знаю, кто из нас была первой. Мои школьные подружки — хихикающие незнакомки, с которыми я ела какую-то отраву в забегаловках и училась красить губы, — были теми, кого я ненавидела чуть меньше, чем всех остальных. Необходимыми отвлекающими факторами. Камуфляжем. Эмма стала моим первым — моим единственным — настоящим другом. Все, что было хорошего во мне, все, что не касалось моей работы, жило в наших отношениях с Эммой. Она была черной звездой в моей черной дыре. Моим отражением в зеркале, потому что у настоящих монстров нет своего отражения. Без Эммы я была чистой поверхностью. Нервной, притягательной, прекрасной, но при этом хрупкой и ужасной.

Дверь распахнулась. В лофте у Эммы было темно. Мебель черными тенями подпирала углы. Картины напоминали черные дыры. Но все это не имело значения. Я знала, что делать. Я сняла обувь, вытащила нож из сумочки, бросила куртку на пол и на цыпочках прошла в спальню. Окруженная подушками, спиной к двери, Эмма спала, свернувшись калачиком в центре огромной белой кровати, натянув пуховое одеяло на голову так, что снаружи на фоне простыни виднелся только полукруг черных волос. Фотография Эммы в роскошной спальне мгновенно стала бы вирусной.

Она одна. Хорошо. Я даже не подумала о том, что Эмма мола быть с любовником. Мне не хотелось усугублять ущерб.

— Эмма, — позвала я. Мой голос разорвал тишину. — Не шевелись. — Я увидела, как дернулись простыни. — Я хочу знать, что ты рассказала детективу Вассерман. Просто повтори мне, что ты ей рассказала.

Она молчала, замерев. Постель была похожа на заварной крем. Снова повисла тишина. Я даже не слышала ее дыхания. Хорошо. Должно быть, она испугалась.

— Ты позвонила ей, правда? После той ночи, когда мы напились. Ты позвонила ей и передала все, что я тебе рассказала. О Файер-Айленде, об ужине и о ноже для колки льда. И о пожаре.

Тишина.

— Эмма, ты мелкая извращенная сучка. Перестань притворяться! — Я шагнула вперед, откинула одеяло и взмахнула тесаком, целясь ей в шею.

— Я не сучка, — сказала Эмма, включив свет.

Я увидела пустую кровать, если не считать кучи подушек, сваленной в центре, и черное бархатное покрывало, лежащее невнятным комком там, где должна была покоиться голова Эммы. Я занесла тесак ровно над ним.

Я пришла в ужас от этого чудовищного зрелища. Эмма стояла жива и здоровая, я же — наоборот.

— Руки вверх, или мы будем стрелять.

Властный четкий приказ я слышала как будто сквозь шум волн и в точности выполнила его. Высоко подняла руки. Этот же голос велел мне опуститься на колени и положить руки на затылок. Мое лицо грубо вдавили в мягкий матрас. Я почувствовала, как на запястьях крепко застегнулись холодные наручники. Меня взяли за локти и помогли встать, развернув на сто восемьдесят градусов.

Я подняла голову и увидела пятерых офицеров нью-йоркской полиции. Тот, кто стоял рядом со мной, был шестым. Он зачитал мои права. Я имела право хранить молчание. Все, что я скажу или сделаю, может быть использовано против меня в суде. У меня есть право на адвоката. Я имею право на то, чтобы меня твердо держали за локти. Я имею право на то, чтобы меня провели через дверь спальни и через залитую ярким светом студию моей бывшей лучшей подруги. Я имею право пройти мимо Эммы в помятой малиновой шелковой пижаме. Я имею право видеть, как она плачет.

Я повернула налево, я повернула направо, я посмотрела прямо перед собой. Мои пальцы покрыли чернилами. Я научилась делить один рулон туалетной бумаги с двадцатью другими женщинами и мочиться перед охранниками — эти навыки мне потом пригодились. Даже несмотря на бульдожью хватку Мэгги, я провела последние шестьдесят часов в камере предварительного заключения. Этого времени вполне хватило, чтобы отравить мою память мерзкой вонью чужих грязных тел, застоялой мочи, человеческих фекалий и отчаяния. Этого времени вполне хватило, чтобы увидеть, как одна и та же еда — картонная коробка теплого молока и бутерброд из ватного белого хлеба со светло-серыми ломтиками болонской колбасы и отвратительным майонезом — совершает свой круговорот в природе.

После того как Мэгги добилась моего освобождения, я принимала душ чуть ли не до конца кайнозоя. Я хорошо поела в «Иль Мулино» (нежный салат с омаром, заправленный чесноком и лимоном, идеальный бифштекс с томатами, беконом и соусом, отличной прожарки стейк ти-бон, пышный гарнир из шпината и моцареллы). Сопроводила все это бутылкой превосходного тосканского сухого вина «Ле Маккиоле Скрио». После чего пошла домой, где заснула тяжелым, бархатным сном пойманного преступника. На следующий день я явилась в полицейский участок округа Саффолк, чтобы получить ордер на арест. Из одной тюремной камеры в другую. В этой было меньше женщин и чуть меньше пахло фекалиями.

А помимо бутербродов здесь давали суп.

17 Утка