Опрокинутый жертвенник

– Режь! Режь Лициния! – вторили им охочие до кровавых жертвоприношений эллины.

Под рев толпы мим, изображавший трибуна, выхватил из ножен короткий меч, сделал два быстрых шага и вонзил его «Лицинию» в живот. Из распоротого брюха ударила мощная алая струя. Набеленное лицо мима начало выделывать такие невероятные гримасы, что публика зашлась в гомерическом хохоте. Схватившись за живот, карлик начал долго, со смешными корчами и ужимками, умирать. Красуясь смертью пред публикой, он все быстрее и быстрее стал выплясывать какой-то непристойный танец. Он то приседал, то подпрыгивал, то вставал на одно колено, то изгибал спину назад и касался головой песка, пока наконец-таки не упал и не затих. Трибун со щитом Христа поднял меч над головой, поставил ногу «Лицинию» на живот и несколько раз с силой наступил, выдавив последнюю струю темной крови. Выждав паузу и получив свою долю аплодисментов, перепачканный мим встал и достал из-под туники пустой мех.

В это время Таэсис, поймав на себе радостный взгляд Элпидия, нахмурилась и отвернулась:

– Нет, Мелия, я не в силах смотреть на это, – сказала она нарочито громко.

Служанка схватила ее за руку:

– Госпожа, останьтесь до конца. Вас могут заподозрить в сочувствии к Лицинию.

– Ты говоришь глупость, Мелия. Идем отсюда.

Таэсис встала и, придерживая воздушную накидку, пошла по ряду к выходу из цирка. Элпидий понял, что пришло время совершать свой выбор, и кинул последний взгляд на арену. Там, сменив мимов, изгибались, растягивались и завязывались узлами гимнасты, гарцевали на диких зебрах вольтижеры, а над ними вверх-вниз летали канатные плясуны. Философ выбрался с трибуны и вышел из ворот цирка вслед за дочерью архитектора. Чтобы узнать, где находится заветная калитка в сад Афродиты, Элпидий, прячась в тени портиков, издали стал следить за Таэсис.

Он вышел следом за ней на главную улицу Трех Тысяч Колонн и прошел на запад два квартала в сторону Золотых ворот Дафны. Здесь, в тихом переулке, Таэсис и ее служанка исчезли за дверью дома с фруктовыми деревьями, стоящими в его стенах, как манипула легионеров перед боем. Элпидий взялся нерешительно за дверной молоток и… смутился. Он отошел от двери, постоял так несколько минут, пытаясь побороть свою робость. Осторожно прошелся вдоль стены, меряя взглядом ее высоту. В это время дверь дома Аммия отворилась и на пороге показалась Мелия. Элпидий оглянулся на нее испуганно и позорно бежал, как вор, так и не узнав в этот день, где находится потаенная калитка в сад Афродиты.

Белое и черное, 27 сентября 324 года

В Старом городе на улице Стеклодувов, на заднем дворе пропахшей чесноком таверны, где за липкими от вина столами пили дешевое халкидское, играли в кости и распевали пошлые песенки ремесленники и мелкие торговцы, имелись два зала и поблагородней. В одном из них на высоких ложах, покрытых истертыми коврами, друг против друга возлежали Элпидий и Панатий. Перед ними на столе стоял кувшин с вином, блюдо с тонко нарезанной головкой сыра, фиги и оливки в масле.

Владелец солидного куска земли с виноградниками и оливами, любитель ученого общества, редкозубый, с белесыми вьющимися волосами и наметившейся лысиной, широкий в кости, с маленьким животиком, заботливо уложенным рядом, добряк Патаний выглядел старше своих тридцати. Впав в благодушие после двух-трех чаш вина, он рассказывал Элпидию о сборе оливок, о том, что пшеница в этом году пойдет не меньше чем по золотому за десяток мер, и о том, что курия, привыкшая перекладывать все тяготы на плечи горожан, взимает новый налог для даров императору Константину и снаряжения посольства, которое отправится скоро к нему в Никомедию.

Элпидий слушал друга молча и изредка вздыхал.

Панатий, заметив это, поставил чашу на стол.

– Что с тобой, друг? Ты так вздыхаешь, будто разорился или болен.

Элпидий удрученно посмотрел на него.

– Ни то, ни другое, а худшее.

– Так что же может быть хуже этих двух несчастий? – искренне удивился Панатий.

Философ горестно вздохнул.

– Я погиб, друг.

– Что, прямо так и сразу? Давай допьем вино! – колыхнул животом Панатий и, посерьезнев, добавил, – В чем дело?

– Меня поразил Эрот, – печально кивнул ученик Ямвлиха.

– Несчастный! Эрот, Эрот, – заворчал недовольно Панатий, – ты знаешь, что он – этот Эрот? Нет? А!.. Он как чума! Подкрадывается к тебе незаметно, дышит в затылок – и вот ты уже в трупных пятнах. Поверь мне друг, Эрот – убийца! Гони его взашей!

Панатий откашлялся и пропел огрубевшим от выпитого голосом из какой-то народной песенки:

– Курносый мальчишка Эрот! Если посмеешь в меня стрельнуть из дитячьего лука – кудри тебе надеру! Поплачься, пойди к своей мамке!

Элпидий выслушал приятеля с напряженным вниманием.

Панатий, взглянув на друга с доброй иронией, спросил:

– И это из чьих же глаз пущена стрела? Я ее знаю? Кто она?

Элпидий помолчал, собираясь с духом, и со вздохом сказал:

– Таэсис, дочь Аммия.

– Дочка архитектора? – подскочил на ложе Панатий, – Несчастный! Она же из круга гордецов, забудь о ней!

Философ покачал головой.