Опрокинутый жертвенник

Кто-то отдернул занавесь и в дверях показались две аравитянки. В ярко-красных прозрачных шароварах, увитые по талии серебряными цепочками, с большими кольцами в ушах, они вплыли, подергивая бедрами, и запели протяжную гнусавую песню. Одна из них держала на левом плече маленькую треугольную арфу и, выставив острый локоть, перебирала струны тонкими пальцами, другая ударяла в бубен. Смуглые лица девушек скрывали полупрозрачные покрывала, но и сквозь них Элпидий видел, насколько некрасивы и резки их черты, а подведенные глаза – холодны как лед. Выворачивая запястья, и то откидываясь назад, то подаваясь вперед, одна из них приблизилась к философу. Аравитянка широко открывала ярко накрашенный рот, ее мелкие острые зубы окрасились помадой, и она стала похожей на хорька, задавившего цыпленка.

Элпидий невольно отодвинулся, когда девушка присела на его край. Под ритмичный звук бубна она придвигалась все ближе и ближе к философу. Элпидий бросил беспомощный взгляд на Панатия. Тот, поняв его, махнул на девушек, как на демонов, сказал по-сирийски «идите», и те, сильно ударив в свои инструменты, быстро удалились.

После ухода танцовщиц в комнате остался запах женского пота, смешанного с духами.

– А может, ну ее, эту вонючую таверну? Пойдем ко мне в гости? – Предложил участливо Панатий. – Жена будет рада. Я тебе покажу свой погреб с вином. И, клянусь Зевсом, мы с тобой откупорим каждую амфору! Это малахольные римляне по своему обычаю наливают гостю всего три чарки. А я тебе… А я тебе ванну из вина с шафраном приготовлю! Хочешь?

– Не хочу, – рассеяно отозвался философ.

– Почему? – искренне удивился Панатий.

Элпидий молчал.

– А хочешь – бассейн?

Элпидий не ответил.

Кувшин пустел.

– Так что же мне делать? – вздохнул наконец философ.

– Учить уроки Ямвлиха о красоте тела и красоте души, – ответил Панатий, глядя на занавесь на двери вслед танцовщицам. – Одно дело – любить тело Таэсис, а другое – ее душу. Вспомни, что говорил об этом Ямвлих: «Красота души является только через красоту речи и красоту ума». А ты с Таэсис не перекинулся и двумя фразами. Откуда же тебе известно о красоте ее души?

Элпидий насупился и молча протянул Панатию чашу, тот, не промолвив ни слова, наполнил ее. Друзья, нарушая все традиции пира, выпили в полнейшей тишине. Элпидий поставил на стол чашу и, подумав, сказал:

– Я должен с ней поговорить.

– О чем ты хочешь говорить с дочерью архитектора нового Византия? О красоте колонн храма Апполона в Дафне или о стройке по канонам Ветрувия? Сам кесарь пообещал сделать ее отца префектом города, если он за два года перестроит Византий. Скоро у этой девушки в женихах будут ходить римские сенаторы, а ты с ней хочешь поговорить. Ты посмотри на себя, на свой старый плащ, загляни в свой кошель, в котором если что и водится – так только моль.

– Тебе бы оракулы изрекать, – с горечью отозвался Элпидий.

– Раз ты не знаешь, что делать, то – пожалуй, – улыбнулся Панатий.

Ученик теурга снова погрузился в свои безрадостные мысли, но спустя минуту, как будто разглядев что-то в углу комнаты, внезапно оживился.

– Панатий, я знаю, что делать! Зевс Серапис мне поможет!

Панатий замер с поднесенной к губам чашей:

– Ты хочешь прибегнуть к магии?

Философ в ответ на вопрос показал ровный ряд белых зубов.

– Глупец, вспомни об эдикте против любовных заклинаний. Теперь царей у магов и теургов в Сирии нет. А новые римские законники, которых повсюду насадил Константин, обязательно воспользуются этим указом, чтобы показать свою силу. Подумай, подумай об этом!

Элпидий как-то сардонически улыбнулся.

– Константин и веру отцов назвал лживой, и ко Христу всех призвал, и жертвоприношения запретил. А сам при этом остался верховным понтификом.

– Берегись! Вчера на улице Сингон какие-то люди в рваных кукулях, ссылаясь на этот этикт, звали горожан жечь магические книги.

– Я все уже решил. Надо попасть в дом Таэсис и взять что-то из ее вещей.

– А ты не боишься, что тебя убьют на месте как вора?

– Я все уже решил, – упрямо повторил Элпидий.

Панатий подумал и сказал:

– В таком случае, я иду с тобой.

– Ты? – обрадовался и удивился Элпидий. – Но почему? Ты же только что говорил, чтобы я забыл ее.

– Я тебя испытывал, – Панатий осклабил редкие зубы. – Я старше тебя. Да и в любовных делах знаю побольше твоего. Кто-то же должен быть в этой вылазке главным. У тебя все есть для магического действа? – спросил Панатий, понижая голос.

– Да. И глиняная кукла, и медные иглы, и магический стилос, и свинцовая пластина для записи заклинания, – ответил Элпидий почти шепотом.

– Так чего же мы ждем? – прогрохотал добряк на весь триклиний. – Вперед, Аякс!

Расплатившись за сыр и вино, друзья вышли из таверны. Солнце уже зашло за крыши соседних многоэтажных домов. На улицах, как новые созвездья, поднимали на канатах гроздья горящих светильников. С Оронта, лениво вращающего огромные колеса водяных мельниц, вдоль улицы Тиберия потянуло вечерней сыростью. То ли от холода, то ли от страха перед вылазкой Элпидий поежился и неуверенно спросил приятеля:

– Что, прямо из таверны и пойдем к дому Таэсис?