Опрокинутый жертвенник

– Смелее, мой друг, из таверны выходят не только в женихи, но и в императоры! Ведь и Константин вышел из таверны, – сказал Панатий во всеуслышание.

Элпидий сообразил, что Панатий имеет в виду мать Константина Флавия Елену, бывшую когда-то трактирщицей, и приложил палец к губам. Такие места, как это, просто кишели доносчиками. И из этой таверны можно было бы запросто попасть не в женихи, а в тюрьму.

Осенние вечера в Антиохии становились уже короткими, как плащи бедняков. Ближе к ночи в городе начиналась другая жизнь, он озарялся тысячами огней, и горожане устремлялись, как мотыльки, на огни светильников улицы Трех Тысяч Колонн. Сынки богатых куриалов, разряженные, как павлины, в дорогие разноцветные гальбаны, сбившись в свою коллегию, ходили по улицам от таверны к таверне, приставали к девушкам и затевали потасовки с парнями из коллегий пекарей, ткачей или медников. Старые нарумяненные грымзы в высоких париках из чужих волос присматривали себе юных жертв из-за занавесок носилок. Бородатые софисты и киники в намеренно извалянных в пыли плащах, надменные риторы со свитками своих речей, тонкошеие певцы и музыканты с арфами под мышкой – все спешили на ужин к меценатам. Смуглолицые сирийцы в полосатых далматиках водили по портикам ослов и верблюдов и, пытаясь сдать их кому-нибудь внаем, пели дифирамбы их достоинствам. Христиане в простых одеждах, причесавшись на прямой пробор и потупив взгляд, шли в Старый город к Древнему храму на вечернюю молитву. Статуи императоров, освещенные масляными светильниками, смотрели сверху из своей вечности на всю эту сутолоку у их ног брезгливо и многозначно.

Друзья встали перевести дух на углу улицы Сингон под небожительскими каменными сандалиями. Из темного переулка к ним подошел заплывший жиром евнух и, кивая в темноту головой, вкрадчиво предложил развлечься в обществе юношей. Элпидий заметил, как Панатий побагровел, будто пурпурная улитка, брошенная в чан с солью, и, брызгая слюной в щекастое лицо, гневно рявкнул:

– Мы не делаем сзади того, что надо делать спереди!

Евнух вздрогнул щеками и исчез внезапно, как и появился.

Приятели прошли мимо Трояновых бань и старого Кесариона с обветренной статуей богини Фемиды, мимо бронзового изваяния оберега города – богини Тюхэ, и мимо окон громадных гомонящих островов-многоэтажек. Они миновали просторные трех- и четырехэтажные дворцы богатеев, украшенные длинными золотистыми колоннадами, прошли мимо портиков и стоящих на опорах бассейнов, с которых огромными зелеными волнами спадали плющ и виноградные гроздья, листья карликовых пальм и тонкие нити водорослей.

И отовсюду – из освещенных светильниками портиков и из окон, забранных решетками, звучали органы, арфы и свирели, слышалось пение и пафосная декламация речей и стихов. Друзья дошли до театра Цезаря, где улица делает плавный спуск к подножию Сильфия, и, обогнув стену Селевка Никатора, свернули в переулок, в котором стоял дом Аммиев. В тихой, не освещенной улочке Элпидий посмотрел с опаской на высокую стену, через которую ему предстояло перелезть, и заметил, что на небе уже высыпали крупные, как семена бобов, звезды, и в самой гуще их пульсировал Сатурн.

Панатий прошелся медленно вперед вдоль стены дома архитектора, постоял, задрав голову, напротив соседней виллы, из-за стен которой доносился шум пира, подошел осторожно к двери дома Таэсис, кинул через стену камешек и, не услышав звона цепи собаки, вернулся довольный.

Элпидия смутила довольная улыбка Панатия:

– Может, подождем, когда угомонятся соседи?

– Соседи ничего не слышат. Они, как лягушки перед дождем, квакают один громче другого о любви к новому императору. Ну, давай, лезь на стену! Я узнал – в ее доме нет собаки.

– Подожди… я… я еще хочу подумать.

– Подумать? Над чем ты собрался здесь еще раздумывать? Над трактатом Ямвлиха «О промысле и судьбе»? Твоя судьба за этой стеной. Лезь на стену, тебе говорю!

Элпидий облизнул вдруг пересохшие губы:

– Панатий, я, кажется… боюсь.

– Он боится! Ха! Философ дрожит! – Патаний ухватился за свой большой живот. – Посмотрите на этого женишка! – Он посуровел. – Тогда, клянусь Зевсом, я сейчас пойду, постучу в ее дверь и все скажу!

– Что скажешь? – удивился Элпидий.

– Что ты трус и боишься не только признаться ей открыто, но и похитить для магии ее вещь. Не могла бы она сама дать что-нибудь для этого? Амулет или гребень, перстень или застежку? Так я иду?

– Нет, стой! Подожди, не надо. Я готов.

– Молодец! Вперед, Аякс! Давай, ставь мне ногу на колено.

– Подожди.

– Что еще?

– Хочу снять лишнее.