Оптина Пустынь и ее время

Итак, о. Нектарий провел 25 лет в подвиге почти полного молчания. Кто же был его прямым старцем? Отец ли Амвросий или, как утверждает ныне покойный протоиерей С. Четвериков, о. Анатолий Зерцалов?396 На этот вопрос отвечает сам о. Нектарий. Из нижеприведенных его слов рисуется его отношение к этим великим людям: о. Анатолия именует он духовным отцом, а Старец — это исключительно о. Амвросий.

«В Скит я поступил в 1876 году. Чрез год после сего батюшка о. Амвросий благословил меня обращаться, как к духовному отцу, к начальнику Скита иеромонаху Анатолию, что и продолжалось до самой кончины сего последнего в 1894 году. К старцу же Амвросию я обращался лишь в редких и исключительных случаях. При всем этом я питал к нему великую любовь и веру. Бывало, придешь к нему, и он после нескольких слов моих обнаружит всю мою сердечную глубину, разрешит все недоумения, умиротворит и утешит. Попечительность и любовь ко мне, недостойному, со стороны Старца нередко изумляли меня, ибо я сознавал, что их недостоин. На вопрос мой об этом духовный отец мой иеромонах Анатолий отвечал, что причиной сему — моя вера и любовь к Старцу; и что если он относится к другим не с такою любовью, как ко мне, то это происходит от недостатка в них веры и любви к Старцу и что таков общий закон: как кто относится к Старцу, так точно и Старец относится к нему»397.

Старец и его действия не подлежат суду ученика. Его указания должны приниматься без всяких рассуждений. Поэтому даже защита старца воспрещается, так как это уже в каком-то смысле является обсуждением или судом. По неопытности своей о. Нектарий защищал в спорах своего старца, о. Амвросия, от нападок некоторых неразумных и дерзких братий. После одного из таких споров явился ему во сне его прозорливый духовник о. Анатолий (еще при жизни своей) и грозно сказал: «Никто не имеет права обсуждать поступки старца, руководясь своим недомыслием и дерзостью; старец за свои действия даст отчет Богу; значения их мы не постигаем»398.

Но вернемся к о. Нектарию, который, пробыв два с половиною десятка лет в уединении и молчании, ослабил, наконец, свой затвор. Дневник С. А. Нилуса «На берегу Божьей реки» (1909 г.) дает нам облик будущего Старца, когда он начал изредка появляться среди людей. Мы видим о. Нектария, говорящего притчами, загадками, с оттенком юродства, часто не без прозорливости. «Младенствующий друг наш» — называет его Нилус. Эта манера о. Нектария была формой его вящей скрытности из-за боязни обнажить свои благодатные дары.

Многие страницы этого оптинского дневника содержат записи общения автора с будущим Старцем.

Из этих записей восстает живой облик отца Нектария, выявляются его взгляды и воззрения, а также тут немало есть и его личных рассказов о своем детстве. Поэтому записи его ценны в качестве биографического материала.

«Готовимся к 8-му быть причастниками Святых Христовых Таин. Враг не дремлет и сегодня перед исповедью хотел было угостить меня крупной неприятностью, подав повод к недоразумению с отцом-настоятелем, которого я глубоко почитаю и люблю. Но недаром прошли для меня два года жизни бок о бок с монашеским смирением Оптинских подвижников — смирился и я, как ни было это моему мирскому самолюбию трудно. Было это искушение за поздней обедней, после которой мы должны были с женой идти на исповедь к нашему духовнику и старцу о. Варсонофию. Вернулись после исповеди домой, а дома новое искушение: вхожу на подъезд, смотрю — а на свеженаписанном небе моего этюда масляными красками кто-то углем крупными буквами во все небо написал по- французски — “La nuée” (туча).

Я сразу догадался, что виновником этого “озорства” не мог быть никто другой, кроме нашего друга отца Нектария: это так было похоже на склонность его к некоторому как бы юродству, под которым для меня часто скрывались назидательные уроки той или другой христианской добродетели. Это он, несомненно он, прозревший появление тучки на моем духовном небе; он, мой дорогой Батюшка, любящий иногда, к общему изумлению, вставить в речь свою неожиданное французское слово!... Заглянул я на нашу террасу, а он, любимец наш, сидит себе в уголке и благодушно посмеивается, выжидая, что выйдет из этой шутки.

— Ах, Батюшка, Батюшка! — смеюсь я вместе с ним. — Ну и проказник!

А “проказник” встал, подошел к этюду, смахнул рукавом своего подрясника надпись и с улыбкой объявил:

— Видите — ничего не осталось!

Ничего и в сердце моем не осталось от утренней смуты.

Несомненно, у друга нашего есть второе зрение, которым он видит то, что скрыто для глаза обыкновенного человека. Недаром же и благочестного жития его в монастыре без малого сорок лет»399.