Opus 1

– Потому что твой любимый Миракл вовсе не обязан быть моим любимым Мираклом. – Ева терпеливо выдохнула. – Если ты по каким-то причинам уверен, что любая девушка обречена упасть к его ногам, вынуждена тебя разочаровать. Не сомневаюсь в твоём чувстве вкуса… раз уж тебе хватило мудрости оценить такое сокровище, как я… но в том, какие мужчины нравятся мне, тебе положено разбираться похуже моего.

– Хорошо, почему ты… захотела со мной сблизиться? Я ведь не давал тебе повода. Скорее наоборот.

– Сама удивляюсь. Наверное, из-за кучи недостатков, которые так увлекательно выправлять.

Он наверняка расслышал иронию последних ответов – но пальцы, скользившие сквозь светлые волны её волос, всё равно замерли.

– Правда?

– Нет, – сказала Ева прежде, чем в комнате успело похолодать. – Я уже на лестнице ответила, почему. Хотя ты и правда далёк от идеала. Но как говорилось в финале одного хорошего фильма, «у каждого свои недостатки».

О том, что мириться с этими недостатками она всё же не собиралась, Ева пока умолчала. Не хотелось портить настроение им обоим, руша с таким трудом достигнутое взаимопонимание. Даже если сейчас она поддавалась величайшему женскому заблуждению, имя которому «он изменится».

Нет, она не собиралась его менять. Лишь разбить всё наносное, чем он привык прикрываться. Вытащить настоящего Герберта из кокона, куда загнали его отец, Айрес и годы одиночества. Показать ему другой путь, на котором он сможет исполнить свои мечты. Менять чужую суть, ломать её под себя, оправдывая это любовью, – значит любить иллюзию, мечту, мираж в своей голове; что угодно, кроме реального человека, и в конечном счёте – не любить вовсе. А вот аккуратно обтесать сверху, сколов то неприятное, что мешает ему самому даже в большей степени, чем тебе…

– Утешаюсь лишь тем, что ты тоже не идеал, – сообщил Герберт с усмешкой, смягчившей и без того не обидные для неё слова. – Знаешь ли.

– Да что ты говоришь. По-моему, я само совершенство.

Судя по усмешке, так и не покинувшей его губы, её иронию он всё-таки слышал прекрасно.

– Совершенство – статика. Оптимальный результат. Результат всегда – нечто конечное. То, что достигло одной идеальной точки, застыло в одном идеальном моменте. Форме. Состоянии. А ты просто невозможно… живая.

Учитывая Евино положение, слова здорово её позабавили. Как и сама ситуация. Нормальная влюблённость непременно включает в себя период идеализирования и боготворения, когда свет любви заслоняет все тёмные пятна на его источнике. С этого всё начинается – и одновременно с ним чаще всего заканчивается: слишком велико разочарование, когда свет блекнет и ты вдруг видишь на своём личном солнце всё то, чего предпочёл бы не видеть.

Опыта отношений, начинающихся с того, что на носу у обоих красуются чёрные очки с надёжной защитой от ультрафиолета, у Евы ещё не было.

– Пожалуй, ты прав. Предпочту быть живой. – Она рассеянно поскребла кончиками пальцев по его груди, прикрытой тонкой тканью рубашки: каким-то кошачьим жестом, пытаясь найти в себе смелость задать рвущийся наружу вопрос. – А ты… когда в меня… просто… я до последнего не видела, чтобы я тебе нравилась. А тому, что видела, не могла верить.

Или не хотела. Но это ему слышать необязательно.

– И всё равно решилась сделать то, что сделала?

– В наших сказках поцелуй традиционно превращает чудовищ в принцев. Я решила, что трюк сработает и здесь.

Он тихо рассмеялся. Ничуть не обидевшись на иронию, вновь золотившуюся в её словах. А Ева, устраиваясь поудобнее на его плече, понадеялась, что ему всё же не слишком холодно. Она прекрасно помнила, как в своё время фырчала Динка, когда замёрзшая Ева заползала к ней под одеяло, и как вопила сама Ева, когда сестра отвечала ей тем же: даже горячая сестринская любовь не отменяла чувство дискомфорта от того, что к твоим нагретым босым ногам прижимается нечто, по ощущениям сильно напоминающее снеговика. И вздохов по прекрасным, сверкающим и холодным как лёд вампирам Ева никогда не понимала – мысли о брачной ночи с тем, чей тактильный портрет похож на мёрзлую статую, её не прельщали.

Впрочем, между ними оставалась одежда. Везде, кроме губ и ладоней. И, судя по всему, к холоду Герберт привык: профессия обязывала.

– Когда ты играла. Наверное. – Некромант накручивал её волосы на палец, обвивая ноготь бледно-золотистой шёлковой прядью. – Может, раньше. Просто в тот момент понял.

– Так хорошо играла?

– И это тоже. – Он помолчал. – Когда ты играешь, ты… другая. И одновременно нет. Как будто суть пропустили сквозь хрустальную линзу и вместо тихого мягкого света в глаза вдруг бьёт слепящий луч.

Ева потупилась, изучая узор, чёрной шёлковой ниткой вившийся по вороту его рубашки.

– Никогда не любила смотреть, как я играю. На записях. Всегда казалось, что я на сцене безумно смешная.

– Почему?

– Я за инструментом часто такая… насупленная. Хмурая. Когда мне трудно. А когда не трудно, улыбаюсь как сумасшедшая.