Opus 1

Забавно. Он точно помнил, что не увидел в саду замка Рейолей никого и ничего подозрительного. Помнил, что проник туда, разведал обстановку и ушёл. Но как?.. В голове были факты, но не воспоминания. Ни картинок, ни запахов, ни звуков.

Впрочем, это пустяк. Нет никаких поводов тревожиться. И рассказывать это Кейлу, естественно, тоже незачем. Ни к чему волновать его подобной…

Клаустур, что пел рождаемой мелодией, заставил его замереть на пороге.

Одна музыкальная фраза показалась Тиму странно, до боли знакомой. Нет, он слышал не её – Кейл ведь сочинял, и Тим никак не мог слышать этого раньше, – но что-то очень похожее. Эта щемящая интонация, напоминавшая скорее низкое пение струн, – Кейл даже в сочинениях для клаустура любил имитировать звучание оркестра; эта печаль, и тоска, и томление, и…

В его ушах всплыл обрывок мелодии, которую действительно извлекали из струн. Где-то. Когда-то. Странное, немного механическое, немного неживое звучание.

Голова взорвалась жгучей, всепоглощающей болью, утащившей Тиммира Лейда в черноту.

***

Ева долго смотрела на открытый виолончельный футляр. Расстегнув липучки ремешка, который Герберт догадался застегнуть вокруг шейки, достала инструмент – и правда целёхонький. Положив себе на колени, как больного ребёнка, погладила пальцами деку, убедившись, что на ней не осталось никаких следов поломки.

Вернув Дерозе в футляр, подняла взгляд на Герберта, чувствуя, как жгут глаза холодные слёзы.

– Я не знал, где должно быть это, – добавил некромант, протянув ей подставку. – Мэт сказал, её вставляют под струны. Даже если так, сам я это делать побоялся.

Мэт, значит…

Ева взяла у него из рук кусок кленового дерева, обточенный до маленькой детали с плавными изгибами изящных завитков. Посмотрела на вырезанное в центре сердечко, знак взаимных чувств инструмента к хозяйке.

Отложив подставку на покрывало, встала – и, спрыгнув с кровати, кинулась Герберту на шею.

– Спасибо! – выпалила она, подкрепляя благодарность судорожными объятиями. – Боже, спасибо тебе! Я… ты не представляешь, что это… как это для меня…

– Боги, уймись! – Её отпихнули так резко и бесцеремонно, словно опасались получить нож в спину. – Я просто ускорил то, что и так произошло бы. – Некромант сердито и чопорно оправил воротник рубашки, смятый её руками. – Надеюсь, при дворе ты не будешь давать своим эмоциям столь вульгарный выход?

Холодность в его лице несколько не вязалась с лёгким румянцем на вечно бледных щеках.

– Можно мне в зал, где мы тренируемся? – Сунув подставку в карман штанов, Ева лихорадочно принялась устраивать виолончель в футляре. – И мне будет нужен стул! Или кресло. Поможешь? Мне очень нужно поиграть! Я так соскучилась, и давно не занималась, и в первый раз держу инструмент в руках после поломки, и… Хотя ладно, ты можешь просто выйти, я буду здесь. Там акустика лучше, было бы совсем как в концертном зале, но, может, в комнате на первый раз будет даже…

– Иди в зал, – произнёс некромант устало. – Когда придёшь, кресло будет там.

Совершенно ошалело моргнул, когда ликующая Ева, закинув футляр за спину, в пробеге чмокнула его в щёку, и проводил девушку взглядом, когда она побежала по хорошо знакомому пути.

Свет вспыхнул одновременно с тем, как Ева вошла, окутав её полутьмой. Кресло и правда стояло посреди зала: то самое, в котором Герберт когда-то ждал её пробуждения после ванны. Футляр лёг рядом – опустевший, отпустивший своего драгоценного обитателя для того, чего тот так долго ждал. Смычок – настоящий, тёплый в своей деревянной лаковой шелковистости – прыгнул в пальцы. Дерозе, когда Ева отрегулировала высоту шпиля, занял законное место между коленками, которые не дрожали лишь потому, что посмертное волнение несколько отличалось от прижизненного.

Приладить на место подставку, привести в порядок ослабшие струны и подтянуть строй – звучание осталось прежним – много времени не заняло.

По привычке отерев о штаны непотеющие ладони, Ева вскинула смычок.

Холодные руки, слишком долго не касавшиеся инструмента, слушались неохотно, но это было не важно. Как будто раньше не выходила на сцену, заледенев от волнения. Важным было лишь ощущение струн под подушечками пальцев, то, как чутко и нежно они отзываются в ответ. Смычок гладит виолончель, кисть скользит из одной позиции в другую, звуки взмывают к сводам зала, и вот ты уже не играешь, не извлекаешь ноты – существуешь музыкой, живёшь ею. И ты – уже не ты, а звуки, рождаемые под твоим смычком, продолжение инструмента, простое вместилище души, из которой льются облечённые в мелодию чувства; льются в виолончель через тело, руки, пальцы, а оттуда – в воздух, в небо, в мир…