Opus 1

– Постарайся выразить свою благодарность не слишком цветасто, – сказал Мэт, проявляясь на кровати, пока Ева выводила смычком гаммы. Недели без инструмента давали о себе знать, и форму требовалось восстанавливать грамотно и обстоятельно. – Предпочитаю одам лаконичность. Концентрат обычно лучше выражает суть.

– К сиропу это не относится. Люблю разбавленный, – поморщилась Ева. – Благодарность? Тебе?

– Без меня ты вряд ли получила бы своего любимца в первозданном виде. Твой принц, конечно, парень смышлёный, но с ремонтом виолончелей раньше не сталкивался.

– Он не мой, – поправила Ева машинально. – Так ты правда помог Герберту починить Дерозе? С какой стати?

– По доброте душевной, с чего же ещё?

– Начнём с того, что я сильно сомневаюсь, есть ли у тебя душа. Продолжим тем, что даже если она есть, доброта – последнее, что я стала бы там искать. – Ева переиграла сорванное место. Гаммы она легко могла выводить одновременно с разговором, но не обращать внимания на расплату в виде периодических фальшивых нот – нет. – У тебя свой интерес. Признавайся.

– Подумал, вдруг это подтолкнёт нашего малыша в нужном направлении. Милым личиком его не подкупить, но характером, душой, страстью… Той же одержимостью своим делом, которую питает он сам…

Услышанное стоило Еве ещё одной гаммы, резавшей слух возмутительно фальшивыми диезами.

– И с чего ты ведёшь себя как сваха?

– Может, питаю слабость к романтическим мелодрамам.

– Не надейся, клякса. Пошёл вон.

Мэт рассмеялся. Тихим, гаденьким смешком, звеневшим в воздухе, даже когда его обладатель уже пропал.

Сердито фыркнув, Ева перешла с гамм на этюды. Впрочем, этюды Дюпора Ева заучила до автоматизма, и думать о своём они не мешали.

Возможно, к худшему.

Вот и ещё причина, почему ежевечерние встречи стоит прекратить. Меньше всего на свете Ева желала оправдывать ожидания демоноидной кляксы, теша её бесплатными представлениями. И разве не этого ей хотелось?.. Никаких больше посягательств на её личную территорию. Никакой возможности влипнуть в ту привязанность – пусть даже дружескую, – которой она так боялась.

Они оба боялись.

…ты сама уже думала, что вы похожи. И ты, если подумать, в этом плане ничем не лучше него. Просто Герберт боится привязываться к кому-либо, а ты – к нему одному.

Мерзенький голосок в голове до того напомнил мэтовский, что Ева сочла бы это иллюзией, если б не знала: этот голос принадлежит ей самой.

– Даже если мы подружимся, нам всё равно придётся скоро распрощаться, – скользя смычком по струнам, наполняя комнату жемчужными ниточками стремительных пассажей, вяло напомнила Ева. – Я хочу домой и вернусь, как только мне представится возможность.

Она зачем-то говорила вслух. Впрочем, она разговаривала сама с собой куда чаще, чем, наверное, это делают нормальные люди: в магазине бормотания на мотив «кола или не кола? Вот в чём вопрос» не раз заставляли окружающих подозрительно на неё коситься.

…что ж, твоя правда. Да и Герберта можно понять. Зачем завязывать отношения, пусть даже дружеские, если рано или поздно их пресечёт предательство или смерть? Он-то со смертью на «ты», ему ли не знать, что все однажды умрут. По факту вы оба боитесь одного и того же: боли.

– Но я-то не боюсь подпускать людей к себе. И дружить. И любить.

…одно и то же, Ева, одно и то же. Только ты мыслишь месяцами, а он – целой жизнью. Ты же читала в его книгах: маги и некроманты живут в разы дольше простых людей. Ты не желаешь привязываться к одному человеку, с которым расстанешься – через месяц или два. Он не желает привязываться ко всем людям, с которыми расстанется – через тридцать или пятьдесят лет.

– По его логике людям вообще не стоит ни влюбляться, ни дружить.

…а по твоей?

Она вспомнила спину уходящего Герберта, в сутулости которой читалась тихая одинокая обречённость.

Струна взвизгнула под пальцами, сорвав очередной пассаж в невразумительное захлёбывающееся нечто.

Ева опустила смычок. Уставилась в окно: там серым ливнем плакала осень, облезлыми древесными сучьями цепляясь за дни, уже не принадлежавшие ей.

«…полагаю, других причин коротать вечера в моём обществе у тебя нет…»