Opus 1

Возможно, оба ошибались. Хотя бы потому, что на самом деле они легко могли понять друг друга, а ещё поладить и помочь. Но по разным причинам не особо старались, нагромождая между собой баррикады из колкостей, глупостей и наивностей, и просто кучи слов, которыми порой так трудно выразить то, что хочется донести.

Слова…

– Я знаю достаточно, чтобы понимать, что жизнь меня ещё поломает, – признала Ева. – Возможно, не раз. Но это не отменяет того, что я люблю и во что верю. Есть какие-то вещи, которые составляют нашу суть, и их во мне не сломать, потому что тогда это буду уже не я. – Она поднялась на ноги. – Я покажу, почему хочу вернуться. Идём.

Идти некромант не хотел. И пошёл, лишь когда Ева бесцеремонно потянула его за руку: скорее потому, что не ожидал подобной наглости, чем по любой другой причине. На Мэта девушка при этом не смотрела, но тот, к счастью, оставил происходящее без комментариев.

Когда по пути Ева оглянулась на Герберта, бредущего следом с угрюмой усмешкой, демона рядом не было. Должно быть, на сей раз ему интереснее было просто понаблюдать – возможно, с невидимым попкорном.

– Что ты делаешь? – спросил некромант, когда они пришли в спальню и Ева почти прыжком приземлилась на кровать.

– Конечно, намереваюсь склонить тебя к чему-то ужасно неприличному, разве не видно? – Отодвинув в сторону Люче, которую держала на постели, Ева взяла в руки планшет. Непреклонно хлопнула по покрывалу. – Садись. Хочу показать тебе одну вещь.

Не дожидаясь, пока он настороженно послушается, подушечкой указательного пальца Ева щёлкнула по папке «Видео».

Она могла бы рассказать ему о доме. Или показать фотографии. Да только всё это было не то… не совсем то. Глаза легко обманывают разум, как и слова. Глаза могут интерпретировать увиденное не тем, что оно есть; слова, обработанные чужой мыслью, могут вывернуть свой смысл до неузнаваемости. Но Еве, к счастью, был известен самый универсальный язык всех миров.

Тем, которым издавна обращались напрямую к сердцу.

– Это написал один композитор из моей страны. У него тогда был не самый удачный период в жизни. Его предыдущее произведение обернулось катастрофой. Провалом. Раскритиковали так, что три года он толком не мог писать. Это к слову о том, что неудачи бывают даже у гениев, и они не конец света, – добавила девушка. – И о том, что порой те, кто тебя ругает, просто идиоты. – Она сосредоточенно листала список файлов: вечно ленилась нормально распределить всё по папкам. – А потом один хороший человек, врач-гипнотизёр, помог ему справиться с этим. И композитор написал то, что ты сейчас услышишь.

Герберт созерцал её так, точно пытался поставить диагноз.

– Ты собираешься показывать мне музыку?

– Да. Эта вещь… о моей родине. Вещь, после которой я сама захотела заниматься музыкой. – Отыскав нужное, Ева открыла проигрыватель, развернувший на экране первые кадры концерта десятилетней давности. – Её играет моя сестра.

Она и сейчас помнила тот концерт. Тринадцатилетняя Динка в тёмном бархате, складками длинной юбки подметающем пол, – на сцене Большого зала Консерватории, за роялем, сияющим среди оркестра золотом и чернотой. Семилетняя Ева – внизу, на болотно-золотистом бархате третьего ряда старых кресел, у самого прохода, выстланного зелёной ковровой дорожкой. Тогда её на концерты брали редко: ребёнком она была несносным и во время выступлений сестры и брата в основном вертелась и зевала, выжидая, когда музыкальная тягомотина наконец закончится… до того дня. Пока не увидела сестру на сцене не в одиночестве, а в окружении других инструментов, – волшебницей, сплетавшей и завязывавшей на себе филигранную вязь партий, дышавшей в едином ритме с владыкой оркестра, что взмахами дирижёрской палочки держал под контролем целый маленький мир. Мир, подчинявший сердца всех, кто за ним наблюдал.

Тогда Ева впервые поняла, что сцена дарует власть более абсолютную, чем корона.

Тот концерт папа записал на камеру. Старую, ещё с кассетами. Потом запись переписали на диск; в пятнадцать с помощью Гугла Ева сама конвертировала DVD в цифровой формат, а полученное кропотливо поделила на части и сбросила на планшет, тогда только купленный. Хотела всегда иметь это воспоминание под рукой, но с тех пор давно его не пересматривала.

Возможно, слишком давно.

– Лучше закрой глаза, – сказала она, пока из динамиков доносились шуршание и кашель. В своё время Ева обрезала объявление конферансье и Динкин выход на сцену, но секунд пять тишины между аплодисментами и первыми аккордами остались, и почему-то в этой тишине зрители всегда обожают кашлять. Наверное, чтобы не кашлять потом, когда тишина перестанет быть таковой. – Так… поймёшь лучше.

Маленькая Динка на экране посмотрела на дирижёра. Обменявшись с ним до смешного взрослым кивком, едва заметным жестом – будто просто скользнула ладонями по бархату, вытерла ладони о юбку. Вскинула руки.

Комнату огласили колокольные удары первых аккордов Второго концерта Рахманинова.