Опыт биографии. Невиновные

В случае с сестрой все было решено, очевидно, словно сама история с велосипедистом — всего лишь повод, чтобы наконец принять меры. Я понял это совершенно отчетливо в первый же вечер, когда, притащившись в осиротевшую квартиру, попытался подвести итоги гудевшим в голове разговорам, вспоминая особенно ошеломившее меня в тот день впечатление. Каждый из моих собеседников, отмахиваясь от наивно-правовых вопросов, прямо или намеками расписывал неправильное поведение сестры, а когда я, еще больше убеждаемый всем этим в ее невиновности и абсолютной незаконности содержания по такому делу под стражей, возвращался домой, то случайно в самом центре города остановился перед витриной «Не проходите мимо!». Небольшая толпа оживленно жужжала, злорадно хихикала; через все поле шел броский заголовок: «Вот она, преступница!», а под ним фотография — сестра возле разбитой машины. Несомненная беззащитность преступницы на этой фотографии была особенно дорогим лакомством для обывателя. Я уже знал эту психологию, способность линчевать, если будет гарантия в безнаказанности; и то, что это никак не привилегия заскорузлого мещанина, сидящего в смазных сапогах за забором со спущенной с цепи собакой: я уже видел их в штиблетах, с университетскими значками, за большими столами, в светлых кабинетах, куда надо записываться на прием. Едва ли это меня тогда напугало, но навсегда отвратило от сочувствия всякому революционному правосознанию.

Я поборол в себе искушение сорвать витрину, решив утром ее сфотографировать: разгулявшемуся правосознанию лавочника следовало противопоставить принципы права, призванного принудительно реализовывать определенный минимум добра, не допуская проявления зла, могущего ему препятствовать. Я почувствовал это тогда, не зная Вл. Соловьева, инстинктивно, и оказался прав: конечно, нельзя было рассчитывать на какую бы то ни было удачу, схватившись с лавочником на его площадке. Кухонная диалектика, которая всегда к его услугам, позволяет, признавая на словах самые благородные правила дуэли, на всякий случай приезжать к назначенному месту в танке.

В первый день у меня было много тягостных и обнадеживающих разговоров, главным образом вокруг дела, и чем более фантастические соображения высказывали доброжелатели, тем более несомненными становились для меня угадываемые принципы права, которых только и следовало придерживаться как возможности реализации минимального добра. Можно ли было хоть когда-нибудь рассчитывать у нас на что-то большее?

Но и этого было слишком много. Я почувствовал (еще до разговора в прокуратуре), как далеко ушло наше правосудие не только от норм нравственности (хотя бы и в минимуме), но даже от собственного казенного правосознания, зато как нерасторжимы его связи с мнением все того же лавочника, на сей раз сидящего в большом областном кресле, дергающего за веревочки все областные учреждения, в том числе и якобы независимые.

Но я все еще был полон надежд (в конце концов, разочарование в справедливости общественного правосознания не имело конкретного отношения к судьбе моей сестры, находящейся в руках независимых органов юстиции), и чем больше узнавал о сути дела, тем увереннее понимал, что помощь следует искать там, где сестра находится, — у следователя прокуратуры, вообще в Доме правосудия, там интересуются прежде всего выяснением истины, — а потому подальше от доброжелателей с их мелкими страстишками! Но все-таки пошел к одному из таких друзей-приятелей, человеку в Калининграде крупному — главному врачу огромной областной больницы. Помню мрачное, немецкое еще здание больницы, коридоры и коридорчики, маленькую приемную, где меня заставили ждать, смесь подобострастия и уважения, окружавшую задерживающегося шефа, его внимательные, изучающие глаза и мгновенный приговор, вынесенный мне. И наш разговор. Он — близкий товарищ Александра Николаевича, всегда симпатизировал и Иде, а потому будет со мной предельно откровенен. Он несколько раз говорил со следователем прокуратуры (она звонила), разговаривал в обкоме — картина ему в общих чертах ясна…