Опыт биографии. Невиновные

Перед тем как все это написать, я пролистал пухлую папку бумаг, собравшихся за те полгода: бесчисленные справки, письма, телеграммы, заявления, стенограммы, записи разговоров, списки ежедневных дел — что необходимо сделать завтра, через день, отчаянные записки, — разматывая и разматывая длиннющую веревку, за один конец которой я держался, приезжая в Калининград, а другой оставляя Зое, она принимала каждый из моих сигналов, посылала свои, а я на них немедленно реагировал. Это была настоящая борьба, дело, мы бросились в него с азартом и страстью, вовлекая новых и новых людей: убежденность времени была в нас, уверенность в том, что нелепо, немыслимо спасовать перед самоочевидным злом и несправедливостью — беззаконием… Что было бы со всеми нами, если б это произошло три-четыре года спустя? Но и тогда наступали моменты, когда кто-нибудь из нас впадал в отчаяние, чувствовал невозможность хоть что-то еще предпринять, останавливаясь перед глухой стеной или погрязая во что-то вязкое, что невозможно ухватить. И каждый раз в то же мгновение к другому приходило спасительное второе дыхание, а уцепившись за протянутую руку, можно было выкарабкаться и начать все сызнова. Я говорю об этом красиво, но что было бы, если б я был один — без Зои, если бы не жил в Москве, не было бы у меня друзей-приятелей, готовых откликнуться и помочь, если б я не был способен быстро сориентироваться, понять входы-выходы, если б не было азарта, сил, молодости, если бы злость, родившаяся из всего лишь наивного недоумения, столкнувшегося с холодной и тупой черствостью, не разогревала меня всякий раз, когда опускались руки? Другими словами, что было бы, когда б братом моей сестры не был человек, всем этим вооруженный? То есть если бы в связи с этим сестра не оказалась поставленной в некое исключительное положение? Если б было так, как и происходит в сотнях тысяч подобных случаев? Но коли так — кто сидит и как сидят в тюрьмах и лагерях нашего нового времени, в эпоху Реабилитации, кто там сидит, если знать и не забывать, что такое следственный отдел милиции, что такое прокуратура, что такое наш советский суд?

Я понял все это не сразу, но ощутил и запомнил крепко, как и то, что наше правосудие для каждого, с ним столкнувшегося, поразительная школа — где еще можно более наглядно понять всю степень рабского бесправия, своекорыстия, льстивой продажности и злого равнодушия к человеческим судьбам? В какой сфере нашей жизни это может стать более очевидным? И, видит бог, все время чувствуя собственную силу, убежденный, что со мной, вооруженным опытом и жизнью, им (вот когда я четко и навсегда отделил себя от всего не своего) так просто не справиться, я постоянно думал о тысячах людей, трепыхавшихся в тупо накрывших страну сетях, из которых каждый выпутавшийся — исключение.

Приехав в Калининград, я ничего не знал о праве и правосудии, кроме естественного, жившего во мне понимания, что в идеале, а стало быть, формально и в нашем смертельно боящемся слова обществе (особенно в пору их выкрикивания) законность не может радикально расходиться с нравственностью. Поэтому, требуя осуществления справедливости, я именно формально не разойдусь с правосудием, а если запрашиваю лишнего — и это не беда, ибо правосудие непременно должно прогрессировать, полагая нравственное своим прямым идеалом. Надо думать, что это — мое и Зои — дилетантское отношение к социалистической законности сыграло в конкретном случае положительную роль, потому что, помноженное на азарт и неиссякаемую энергию, приводило чиновников из Дома правосудия в некоторое смущение (я еще и еще раз делаю поправку на самое либеральное время, покачнувшее тогда, хотя и ни в чем не изменившее, нашу юстицию). Забегая вперед, чтоб написанное здесь не казалось детским лепетом тому, кто имеет трезвое представление о праве, скажу: именно это — дилетантизм в правовых вопросах, убежденность, что требования нравственности непременно совпадают — пусть в идеале! — с сущностью права, — позволило Зое проникнуть в конце концов к прокурору республики и там, в присутствии так или иначе причастных к нашему делу высокопоставленных чиновников спросить его, держа в руках учебник уголовного процесса М. С. Строговича: «А знаете ли вы, что такое презумпция невиновности?» (Краткая иллюстрация к тому, как стремительно мчится вокруг нас и в нас самих время: этот диалог в прокуратуре мог быть возможен в 1962 году, а три года спустя перед процессом Синявского и Даниэля газеты одну за другой печатали статьи — Кедриной и других, — в которых напрочь исключалось какое бы то ни было представление о презумпции…)