Опыт биографии. Невиновные

Я проходил курс советского современного права по самой ускоренной программе. Прилетев в Калининград на второй день задержания Иды, я уже знал, что больше трех дней без санкции прокурора ее задерживать не могут. Мне было страшно подумать о трех днях, в первый день я был убежден, что увижу ее вечером, а на следующий — что непременно к концу третьего дня. Несмотря на все свое невежество в правовых вопросах и наивность представлений о нашем судопроизводстве, я сразу же, в первый день, разговаривая с десятками людей, имеющих то или иное отношение к этому делу или просто знавших сестру, а потому мне важных, почувствовал, как иллюстрацию к учебной программе, чудовищные последствия сорокалетнего нигилистического отношения к законности и правосудию вообще. То самое революционное правосознание, которое с таким пафосом и страхом от собственной смелости изображали мои приятели спустя несколько лет в театре «Современник», оборачивалось здесь злобной обывательщиной, мстительным и мелким сведением счетов, безнаказанностью равнодушия, потрясающе легкомысленным отношением к своему правосудию. Что там разбираться в том, кто сидел за рулем, подбирать статьи закона и устраивать волокиту: ее машина сбила велосипедиста? Она сидела в машине? Она пила в ресторане в обществе постороннего мужчины, когда муж был в плавании? Они не подобрали пострадавшего? Руководство предприятия даст о ней отрицательный отзыв? Да, да, да и да! Что там церемониться, а если трудно разобраться с формальностями — всех троих за решетку! А ведь я разговаривал не только с соседями, раздраженными автомобилем, профессорством или еврейством, но и в присутствиях, где логика была та же самая: от подмигивания или прямого — мужского — разговора о любовнике в машине как важнейшем криминалистическом аргументе до самого страшного, что бросают обычно в конце беседы, утомившись упрямством собеседника, прищурив глаза: «Вы что, нашим органам не доверяете?»

Все, что было человеческой индивидуальностью, личностью сестры: ее щедрость и неуживчивость, ее взбалмошность и доброта, ее максимализм и безалаберность, ее ум и беззащитность перед житейской хитростью, ее дарование и беззаботность, чувство справедливости и легкомысленная безответственность и эгоизм, — все обернулось против нее. Нужны ли другие основания для подведения под статью закона, когда столько очевидных для всех раздражителей? К тому же испорченные отношения со всем областным руководством до секретаря областного комитета партии включительно… Тем более, история и верно отвратительная: стоило представить себе парня, выехавшего на работу, еще не встряхнувшегося, быть может, ото сна, вздрагивающего от ночной прохлады, вырулившего на шоссе… Ничего больше он не успел сообразить, был, видимо, без сознания, а быть может, успел разглядеть промчавшуюся дальше машину, моргнувшую ему на повороте…

Все это так, но чем больше я думаю обо всем этом, тем отчетливее понимаю, что именно сложность истории, заранее никак не смоделированной, помогла понять сущность явления, с которым мы столкнулись. Едва ли тем не менее следует защищаться от такой точки зрения: речь в конкретном случае об утрате правового самосознания, а вернее, о полном его отсутствии, а потому именно сложность ситуации оказалась способной объяснить истину в интересующем меня вопросе.

Самоочевиден произвол в случае с человеком, вышедшим однажды за сигаретами и вернувшимся через семнадцать лет из лагеря, получившим возможность размышлять: о том, кому понадобилось все, что с ним за эти годы проделывали, о правосудии, о законе, о царстве справедливости. О революционном правосознании у нас думают чаще примитивно, как о чем-то давно ставшем принадлежностью истории, вспоминают женотделку в кумачовой косынке, отправляющую «в расход» не успевшего спрятать погоны белого офицера, к тому времени давно сменившего саблю на нарукавники совслужащего. Но разве не то же самое революционное правосознание движет эмоциями интеллигента, барски отмахивающегося сегодня от сложности правосудия в случае никак не однозначном: как судить человека, скажем, скверного, его, интеллигента, чем-то раздражающего, во всяком случае, не вмещающегося в его представление о том, как следует жить? Разве не с тем же революционным правосознанием сталкиваемся мы в таком постыдном правовом невежестве и косном нежелании понять чудовищность постановки вопроса — как судить?.. Я, мол, все понимаю, но не станешь же ты одним и тем же судом судить человека симпатичного, прогрессивного, всем приятного, но, скажем, споткнувшегося — и закостеневшего в своей пакости заведомого мерзавца, на которого и глядеть не хочется и за стол с ним никто не сядет?! Очень характерный аргумент: «Я с ним за стол не сяду, а ты будешь входить во все его, мягко говоря, обстоятельства?!»