Опыт биографии. Невиновные

Ее взяли через год после отца, вслед за мужем — крупным работником Наркомлеса, кажется, он был начальником главка. Спокойный, красивый, голубоглазый блондин из латышских евреев, хлебнувший с моей тетей горя. Она была своеобразным женским вариантом отца — человек одаренный, энергичный, острый, ставшая фигурой в медицинском мире Москвы благодаря партийному билету и кожаной куртке. Но она была к тому же действительно отличным врачом, а здесь, в лагере, судьба подарила ей неограниченную практику и «материал» для совершенствования. Даже элементарные способности, смелость и сметка открывали возможности спокойного существования в системе наших лагерей. Но у тетки были способности не элементарные, а, скажем так, более чем средние. И не смелость была, а скорее наглость, понимание безнаказанности; и не просто сметка, а готовность сделать все что угодно ради упрочения своего благополучия. То, что у отца скрадывалось широтой, глубоким умом, мужеством, неукротимостью натуры, высоким честолюбием, было у нее обнажено, подчинялось мелочному женскому эгоизму; неукротимость оборачивалась упрямством, честолюбие — тщеславием, целеустремленность — устремлением в достижении целей только близких. Можно представить себе, как развернулся и преуспел такой человек в лагере.

Так и было. Мама рассказывала, что порой ей неловко бывало напоминать о своей родственной принадлежности к той же семье и она отмалчивалась. А тетка, кроме того, мучила маму, считала возможным постоянно говорить, что все ее — тетки — беды и несчастья из-за маминого мужа («как он смел, зная, что это может отразиться на мне, впутываться во что-то!..»), забывая, что прежде того, как стать маминым мужем, он был ее братом, с которым у нее были весьма близкие и родственные отношения. Но, быть может, именно тетка спасла маму: помогла в тяжкой операции, которую маме пришлось перенести в лагере; благодаря ей маму не отправили в Печорские, Воркутинские или в Карагандинские лагеря — этапа туда мама бы не выдержала.

Тетка лечила все лагерное начальство, ее расконвоировали, поэтому она прибежала к нам, как только стало известно, что мы приехали. Мы были, естественно, счастливы. Черная, с резкими чертами лица, тогда еще молодая, как всегда энергичная, властная, она ворвалась в нашу комнатушку, как когда-то в Москве, как будто не было того, что было, хотя бы поезда, в котором мы только что ехали. Она принесла нам для передачи в Москву подарки для дочери — нашей двоюродной сестры. Помню, это были необычайно красивые вышивки, вязаные вещи — такие могут делать только в лагере. Как я теперь понимаю — гонорар за частную практику или еще за что-то.

Может быть, я не прав, что пишу так о тетке, — все-таки она сестра моего отца, много пережила, а сейчас старый больной человек. Я не люблю ее, хотя когда-то этого не понимал. Но есть в этом человеке нечто, что делает мои с ней отношения больше и серьезнее просто родственных. Есть в этом характере нечто, что нуждается в серьезном и глубоком анализе, что воплощает худшее из того, что принесла нам революция, выблевав из себя такую структуру самодовольного коммунистического барства. Они так ничего и не поняли, вернувшись в Москву из лагерей. Случившееся стало для них трагедией только потому, что коснулось их лично, а при другой — теоретически вполне допустимой — ситуации они могли бы сажать за колючую проволоку тех, кто сделал это с ними, и тогда все было бы «правильно». Наверно, мне придется еще вернуться к этому разговору, он стал для нас особенно важным значительно позже, а тогда, разумеется, не возникал. Скажу только, возвращаясь к теме права и произвола, о которой уже шла речь, что разговор о праве всегда был бы для моей тетки ересью, «либеральной», «буржуазной», абстрактной болтовней, потому что предполагал нормальное демократическое развитие общества, в котором судят по делам, а не по заслугам и занимаемому положению, тогда как произвол имеющих право вполне отвечал воспитанному в ней «идеальному» представлению о том, как должно быть, при единственном условии — что она имеет право на произвол. Сталинский лагерь был той совершенной конструкцией, попав в которую люди проявлялись моментально и стоили ровно столько, сколько стоили.

Утром мы с сестрой отправились в столовую для вольных — завтракать. Была абсолютная тишина, сверкал глубокий пушистый снег, деревянный мостик через глубокий овраг (или реку?), дремучий лес стеной — какая-то сказка. Но я ничего толком не успел рассмотреть.

Мы прошли мимо ворот, смотреть было неловко — не зоопарк же.

В тишине особенно звонким и неожиданным услышался крик: «Светик!» — кричала женщина, прижавшись с той стороны к забору. Я не сразу узнал ее. «Светик!» — кричала другая с мучительно знакомым голосом. Женщины, стоявшие у ворот, побежали вслед за нами с той стороны, и мне показалось — они все зовут меня, что-то кричат, чего я просто не могу расслышать и от волнения понять.