Опыт биографии. Невиновные

Но это все не о Марке, а скорее о моих собственных ощущениях рядом с ним — о радости и счастье от такого общения. А между тем он был человеком живым, страдающим, вполне естественно, без натуги сильным, с такой редкой, чтоб не сказать немыслимой в наше время, гармоничностью мироощущения. Помню, мы встречали однажды Новый год за городом. У меня оказались приятели, пригласили — своя дача, станция рядом, снег, живые елки — настоящий Новый год. И Марк загорелся: тройки, русские крестьянки деревни Соколовка, мы с тобой про все позабудем!.. И вот электричка, у Марка гитара (в Москве она была еще в новинку — все магазины забиты этим неходовым товаром), приключение для Марка уже началось; потом Соколовка, темень, наши приятели, спортивные ребята и девицы в свитерах, становятся на лыжи, исчезают, а мы бредем по тропинке между сугробами, проходит минут десять, и я понимаю: нам этой дороги не одолеть — глубокий снег, Марк идет боком, попискивают не то костыли, не то он сам. Наконец он останавливается, швыряет костыли в разные стороны и падает в снег, на спину, раскинув руки. «Пусть меня убьют…» Я падаю рядом, слава богу, мороза нет, помаргивают звезды, рядом гремит поезд; неплохо. Но нужно что-то придумывать. «Слушай, — говорит Марк, — давай хвастаться, кто главней? Давай свои часы». А нам — ему и мне — только что подарили часы: мне — сестра, ему — Неонила Васильевна — одинаковые, со светящимся циферблатом, у него светло-коричневым, у меня черным, наверно, это были первые часы в нашей с ним жизни. «Ого! — кричит Марк. — У меня лучше — гляди, как мерцает, летит моя стрелка, а твоя — жалкий пунктир!» Стрелки совершенно одинаковые. Но Марк уже стоит, костыли под мышками, мы ползем дальше, еще десять минут — и силы кончаются. Это для них станция была рядом! «Самое страшное, — говорит Марк и схлебывает заливающий глаза пот, — если выскочат сейчас эти милые девицы с оленями на грудях и притащат санки — я помру от ужаса, потому что больше всего хочу дернуть этих оленей за хвостики…» Девицы действительно показываются, я бросаюсь им навстречу, отправляю обратно, через час мы добираемся, а там уже дым коромыслом, дача ярко освещена, дрова трещат в печке, стол накрыт, никто не обращает на нас внимания — мы ничуть не хуже остальных! «Дошли сами, зачем нам было торопиться!» — шепчет Марк, а глаза уже блестят, в них горят и эти бутылки, графинчики, олени у девиц на грудях…

Литература как-то сразу стала для Марка жизнью, даже бытом. Ему перепечатывала статьи машинистка в переулке у Чистых прудов. Мы однажды встретились там и долго стояли под окнами большого дома, — она должна была выглянуть в окно на шестом этаже, Марк подавал ей условный знак, и тогда она выходила, вынося рукопись в хозяйственной сумке — боялась, что соседка донесет «за левую работу». А потом сидели на бульваре возле пруда, и Марк, развернув рукопись, читал куски — «Реализм современной драмы» — и страшно гордился, так все это было еще горячо: «А?.. А вот еще… Ну что, могу, да?.. А еще хочешь?..» Снег еще лежал на бульваре, тротуары уже подсыхали, и ветерок шевелил страничками — Марк раскладывал их на скамейке. Только-только начинался 1956 год — последний в его жизни.

Это последние мои о Марке воспоминания, но и тогда, в начале, не все было у нас одинаковым — я никогда не прятался, да и не смог бы спрятаться от жизни, не мог ее забыть и от нее отмахнуться. Помню, как загорелись глаза у Марка, когда у них, в Электрическом, я рассказывал об отце, маме, лагере, как Неонила Васильевна прикрывала плотнее дверь, они с Марком переглядывались, а я только много лет спустя узнал, что и им было чем поделиться со мной. Но собственного опыта ему недоставало, да и информации не было — что могло разрушить идеальный, однажды сконструированный мир? Срабатывало, очевидно, раз навсегда принятое, неосознанное, впрочем, решение об этом молчать и забыть, оборачивающееся инстинктивной самозащитой от жизни.

И если высокопарность наших писем была искренней — формой выражения чувств подлинных, то дневник Марка, несмотря на то что о публикации его когда-нибудь он, разумеется, не помышлял, был условностью, литературой, которая выражала не его истинные ощущения, а вымученное желание спрятаться от самого себя и оправдать свое существование. И все это при том, что в нем бродило, зрело, ждало своего часа знание истинное — прозрение таланта, которое может быть выше конкретного понимания.

Помню, как меня удивила в 1957 году встреча с братом отца Марка — дядей Юрой. Я никогда не слышал о нем от Марка, а он позвонил мне, вернувшись после многих лет лагеря в Москву, узнав, что Неонила Васильевна в больнице, а я у нее бываю, могу порассказать о ней и о Марке, помочь раздобыть кое-какие нужные ему бумаги.